Последний полет орла

Короля забрасывали противоречивыми советами: одни побуждали его искать помощи за границей, другие – запереться в надежном форте, хотя сам он твердил, что не покинет Тюильри. С трибуны палаты депутатов говорили о том, что корсиканское чудовище, однажды отведав крови Бурбонов, жаждет упиться ею снова; ходили слухи, что сокровища французской короны уже упаковали; по лестницам павильона Флоры сновали вверх и вниз вереницы лакеев, похожие на муравьев, – куда, зачем? Никто не знал, что ему делать; жаждавшие совершить что-нибудь полезное не могли добиться указаний; молодые люди осаждали гвардейских капитанов, требуя оружия и приказов, – тщетно; Шатобриан столкнулся на крыльце с юным лейтенантом королевских жандармов в новеньком красном мундире с золотыми аксельбантами – в его глазах стояли слезы досады. Дамы бросались к каноникам, духовникам принцев, но и от тех нельзя было добиться ничего положительного; с некоторыми дамами случилась истерика.

Настало воскресенье – хмурое, туманное, плаксивое. Рене пошел к мессе; атмосфера храма всегда действовала на него успокаивающе, заставляя отрешиться от всего земного, превращая острую боль в тихую печаль. Священник избрал для своей проповеди строку из Евангелия от Луки: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом».

Дома ждал свежий номер «Журналь де деба» с большой статьей Бенжамена Констана. Шатобриан пробежал ее глазами: «Желающие служить деспотизму безразлично переходят от одного правительства к другому, но алчущие свободы погибнут, защищая трон… Грозящий нам человек уже лишил земледелие рабочих рук, заставил торговые города зарасти травой, выслал на край света элиту нации, которую затем обрек на ужасы голода и суровость морозов; по его воле миллион двести тысяч храбрецов погибли в чужой земле без помощи, без пропитания, без утешения, покинутые им после того, как защищали его из последних сил. Сегодня он возвращается, бедный и жадный, чтобы вырвать у нас то, что еще осталось… Это Аттила, Чингисхан, еще более страшный и ненавистный, поскольку он использует ресурсы цивилизации; с их помощью он хочет узаконить резню и управлять грабежом… Какой народ больше нашего заслуживал бы презрения, если бы мы сами протянули руки к кандалам? Побывав бичом Европы, мы станем ее посмешищем… Нашему рабству больше не было бы оправдания, а отвращение к нам не знало бы границ… Я хотел свободы во всех ее проявлениях; я видел, что она возможна при монархии; я видел союз короля и нации; я не стану, как жалкий перебежчик, ползти от одной власти к другой, прикрывать подлость софизмом, бормотать опошленные слова во искупление постыдной жизни».

Боже, он подписал себе смертный приговор! Буонапарте в Фонтенбло, завтра всё решится… Завтра – двадцатое марта, день рождения «Римского короля» – маленького сына Наполеона, который живет сейчас с матерью в Вене. Буонапарте всегда любил с размахом отмечать подобные годовщины…

Рене не мог усидеть на месте и в беспокойстве ходил по комнате. Пожертвовать собой ради свободы, отдать жизнь за короля и отечество – когда ты говоришь это, окруженный восторженной толпой, тебя возбуждает красота этих слов, но сам ты не веришь, что умрешь по-настоящему. В юности Рене часто думал о том, чтобы оборвать свое земное существование ради прекрасной вечной жизни, увлекаясь этой мечтой и проливая над нею слезы, пока не представил себе осуществление этого плана во всех его отвратительных подробностях. Холодное, зловонное дыхание могилы отрезвило его. Констан, наверное, сейчас мечется в страхе и рвет на себе волосы. Три дня назад, говоря об обороне Тюильри, Шатобриан верил в то, что корсиканцу придется сражаться за столицу; сегодня уже ясно, что никакого боя не будет, дворец никто не станет штурмовать и защищать, король из античного героя превратится в беспомощного толстого подагрика. Наполеон не убьет его, о нет! У него есть чувство стиля, он не испортит свой триумф расправой над дрожащими врагами. Унижение от вероотступничества, молчаливая покорность или изгнание – вот единственный выбор, который он им предоставит.

Новая мысль полоснула Рене холодным клинком: король, возможно, уже уехал! Его защитникам ничего не говорят, чтобы не препятствовали бегству! Нужно пойти и всё разузнать хорошенько.

В Тюильри по-прежнему царила неразбериха; двери монарших апартаментов были закрыты и надежно охранялись, этикет не допускал к королю никого без предварительной просьбы об аудиенции. В коридорах Рене столкнулся с герцогом де Дама, потом с герцогом де Блака – и тот и другой поспешили от него отделаться, уверяя, что король никуда не едет.

Стемнело, начал накрапывать дождь. На Елисейских Полях Шатобриан увидел стройную фигуру герцога де Ришелье, прогуливавшегося под деревьями.

– Я заступил тут на пост, – сказал герцог без улыбки, – поскольку не намерен один дожидаться императора в Тюильри. Нас обманывают. Я проговорил с королем полчаса, и он ни словом не обмолвился о своем намерении уехать, а как только вышел от него, узнал по секрету от князя де Пуа, что военную свиту нынче же отправляют в Лилль.

Ришелье по-прежнему носил мундир русского генерала, хотя Людовик XVIII сохранил за ним должность обер-камергера (весьма тяготившую герцога). В конце прошлого года он приехал в Париж, где не был пятнадцать лет: царь отпустил его из Вены, с затянувшегося дипломатического конгресса, чтобы похлопотать о возвращении герцогства Фронсак. Революция разорила одного из богатейших людей во Франции, а Империя отобрала последнее: статуями и картинами, вывезенными из бывших своих дворцов, Ришелье мог любоваться в Лувре и Тюильри, не имея возможности ни получить их обратно, ни добиться компенсации. Его сестры едва сводили концы с концами, жена-уродец безвыездно жила в Куртейе, на полпути в Руан, в Париже у герцога не было даже собственного дома – он поселился у племянника, перешедшего с русской службы на французскую. Поняв, что утраченного не вернуть, он махнул на всё рукой и принялся хлопотать за других (госпожа де Сталь хотела, чтобы король вернул ей два миллиона, одолженные ее отцом его брату [5] ); наконец, Ришелье завел разговор с королем о женитьбе герцога Беррийского на великой княжне Анне – младшей сестре императора Александра, к которой безуспешно сватался Наполеон… Он был по-старорежимному великодушен и трогательно наивен, сделавшись мишенью насмешек в великосветских гостиных, куда, по своей «русской» привычке, мог явиться в сапогах вместо туфель с пряжками и шелковых чулок. Его всё же охотно принимали, поскольку ходили слухи, что король намерен сделать Ришелье (единственного человека во Франции, в которого никто не мог бросить камень, потому что за последние двадцать четыре года он не участвовал ни в каких «революциях») министром внутренних дел. Герцог опровергал эти слухи, не скрывая, что хочет вернуться в Россию – вернее, в Новороссию, где он служил генерал-губернатором. По территории эта южная область равнялась пятой части Франции, если не больше; Ришелье многое сделал для ее процветания и особенно гордился Одессой – городом, основанным в конце прошлого века и превращенным его стараниями в настоящую жемчужину, где было не стыдно принять Марию-Каролину Австрийскую, королеву обеих Сицилий, проездом в Вену. Герцог так и не перешел в русское подданство, оставшись французом (хотя изъяснялся теперь с легким акцентом), однако Франция, которую он увидел сейчас, разительно отличалась от той, что он хранил в своем сердце. Найдя родственную душу в изгнаннике Шатобриане, Ришелье с возмущением говорил ему, как извратился за эти годы национальный характер: повсюду невежество, грубость, отсутствие религиозных чувств! И немудрено, поскольку люди из высшего круга, призванные служить примером для народа, помышляют лишь о том, чтобы пробиться, обогатиться, пристроиться – сплошь карьеристы, льстецы и ренегаты, для них все средства хороши, лишь бы преуспеть. Никто не считает себя неспособным исполнять любую должность в администрации, лишь бы она была доходной, бюрократия вдесятеро хуже, чем в России! И самое прискорбное – некому поступать так, чтобы заставить их устыдиться. Сегодня король издал два ордонанса: один запрещал всем французам платить налоги и заранее признавал недействительными все сделки о продаже недвижимости для пополнения казны, а другой запрещал им вступать в военную службу. Что это, если не лицемерие?.. Он знает, что уедет и бросит своих подданных на произвол судьбы – вернее, на милость Бонапарта. Король покидает свой народ и при этом требует верности себе? Виконт всё же пытался возражать герцогу, пока не почувствовал, что старается убедить сам себя.

5

Жермена де Сталь, известная писательница («Дельфина», «Коринна, или Об Италии») была дочерью швейцарского банкира Неккера, исполнявшего обязанности министра финансов при Людовике XVI – старшем брате Людовика XVIII. Два миллиона были одолжены в самом начале Революции 1789 года.

Дождь усилился, Шатобриан поспешил домой, опасаясь простудиться. Жена даже не пыталась скрывать насмешку во взгляде: она никогда не доверяла Бурбонам и не верила в них. Предусмотрительная Селеста велела приготовить дорожную карету и отправила слугу на площадь Карусели – караулить короля.

Настала полночь, слуга не возвращался. Устав от тревог долгого дня, Рене пожелал супруге доброй ночи и лег в постель, но едва он потушил свет, как явился Клозель де Куссерг – старый друг, с которым они служили в армии Конде. Он сообщил, что король нынче ночью уедет в Лилль. Этой тайной с Клозелем поделился канцлер, поскольку совесть не позволяла ему не предупредить об опасности Шатобриана; он же прислал Рене денег на дорогу – двенадцать тысяч франков в счет его будущего жалованья как посла в Швеции. Селеста всплеснула руками и пошла будить горничную, чтобы одеваться в дорогу, но Шатобриан заартачился: он не покинет Парижа, пока сам не убедится, что король уехал! Жена принялась увещевать его; ей на выручку пришел промокший до нитки слуга, вернувшийся из дозора: король выехал из Тюильри, он видел своими глазами вереницу придворных карет, за ними стража верхом. А во дворце, похоже, жгли бумаги в печах: из одной трубы вырывался огонь, несмотря на дождь, – видно, загорелась сажа в дымоходе.

Бланк паспорта опытная Селеста раздобыла заранее, оставалось только его заполнить: в него вписали вымышленное имя купца из Лувена и его жены. В три часа ночи мадам де Шатобриан впихнула в дорожную карету своего мужа, плохо соображавшего от гнева и обиды. У заставы Сен-Мартен не было ни единого караульного; до Люзерша ехали на своих лошадях, а там с трудом раздобыли почтовых. Дождь лил как из ведра, дорогу развезло, карету трясло и качало во все стороны. Когда развиднелось, тучи иссякли; из крон вязов, росших на обочине, выпархивали вороны, опускались на поля и вышагивали по ним, подстерегая неосторожных червяков, изгнанных из недр земли ночным потопом. Такие же вороны тридцать лет назад слетались на рассвете к зарослям ежевики в окрестностях замка Комбур… Им нет дела ни до королей, ни до императоров… Счастливые!

Глава четвертая. Долг или совесть?

Почему пустыню принято изображать знойной, песчаной или каменистой, с чахлой растительностью и изнемогающими от жажды путниками? Здесь уже четвертые сутки льет дождь, но что это, если не пустыня – ровные безлесные поля бурого цвета, убегающие за горизонт, прямая, чавкающая желтой грязью дорога, не отмеченная ни канавой, ни рядами деревьев, и ни души, если не считать Альфреда на своем Росинанте, нахохлившегося под промокшим плащом? А ведь это не Нубия и не Ливия, а Фландрия. Господам поэтам следует перетряхнуть свой набор художественных образов.

Шорох дождя странным образом усиливал безмолвие, которое Альфред пытался нарушить, распевая во всё горло арии из «Иоконда» [6] . Одиночество не было ему незнакомо, а потому не пугало его. Если он будет ехать всё прямо и прямо, то в конце концов нагонит своих товарищей. Всё будет хорошо!

Четыре роты военной свиты только в девять вечера предупредили о том, что выступление из Парижа назначено на одиннадцать, с площади Звезды. Младший лейтенант королевских жандармов Альфред де Виньи слегка хромал на правую ногу, повредив колено во время маневров, но ехать предстояло верхом, так что он бросился в казарму собираться. Вот только не захватил с собой даже смены белья, ограничившись саблей и двумя пистолетами… Ничего, его пояс набит золотыми монетами.

6

«Иоконд, или Искатели приключений». Комическая опера в 3-х актах на музыку Николо (Никола Изуар) и либретто Этьена де Жуи, премьера состоялась в 1814 году.

Шел дождь, было темно; когда гвардия худо-бедно построилась на Марсовом поле, время клонилось к полуночи. Натыкаясь друг на друга или, наоборот, теряясь в темноте, перешли через Йенский мост, свернули на Елисейские Поля… Там пришлось еще ждать графа д’Артуа, который в свое время поклялся никогда не ездить через площадь, на которой казнили его брата, и отправился в обход… В результате пехота опередила кавалерию, плутавшую по бульварам, и раньше нее добралась до Сен-Дени через заставу Ла-Шапель.

Когда рассвело, продолжили путь на Бове. В Пуа конь Альфреда потерял одну подкову, пришлось задержаться возле кузницы. Потом лейтенант погнал своего скакуна крупной рысью, чтобы нагнать эскадрон, белые плащи которого маячили на северном горизонте, потому что с противоположной стороны трепетали трехцветные значки на пиках лансьеров Бонапарта. Но ни в Абвиле, ни в Сен-Поле, где ему пришлось заночевать, своих он уже не застал и поневоле превратился в странствующего рыцаря.

Постукивание ножен о стремя наполняло душу радостью: он больше не мальчик, он мужчина – воин! Отец с раннего детства готовил Альфреда к тяготам походов, заставляя закалять свое тело, а душу формировал красочными рассказами о сражениях Семилетней войны. В лицее все мальчики бредили битвами и победами; дробь полковых барабанов заглушала голоса учителей, звезда Почетного легиона затмевала Полярную, Сириус и все прочие, вытверживание уроков казалось только способом сорвать ее с небес. Но вот какой-нибудь вчерашний школяр являлся в класс в гусарском мундире и с рукою на перевязи! Глупые, бесполезные книжки швыряли на пол. Сами учителя охотно прерывали разбор Тацита и Платона, логарифмов и теорем, чтобы зачитать бюллетень Великой армии; классы напоминали казармы, рекреации – манёвры, экзамены – смотры. Вдруг всё переменилось: вместо благодарственных молебнов о победах императора в храмах служили панихиды по жертвам цареубийц, народ-завоеватель призывали к покаянию, сверкающий меч с трудом вложили в проржавевшие ножны. Возможно, взрослым, обретшим гибкость за годы разных переворотов, было не слишком сложно изогнуться в прямо противоположную сторону, но прямолинейная молодежь страдала от непонимания. Когда вокруг прославляли благодеяния мира, а вчерашние герои сделались никому не нужными нахлебниками, Альфред как никогда воспылал жаждой военной славы. Пытаясь излечить его от «пагубной страсти», юного графа оторвали от книг и окунули в водоворот светской жизни – всё без толку: зерно проросло и дало пышные всходы; он записался в «красные роты» одним из первых и чуть не потерял сознание от счастья, впервые примерив мундир.