Последний порог

— Нет, благодарю, но если разрешите, я закурю.

— На это и разрешения не надо спрашивать, дорогой друг. Прошу, выбирай любую, какая тебе больше по вкусу. — И он показал рукой на сигаретницу. Оба закурили. — Вы знали о том, что встретитесь здесь со мной? — с живым интересом спросил Эккер.

— Знал... — ответил Чаба и подумал: «Вот когда нужно играть вовсю. Отец говорил мне, что если я не испорчу дела, то мы спутаем все карты профессора». Вслух же он продолжал: — Если быть более точным, то я давно знал, что вы, господин профессор, являетесь одним из руководителей гестапо. Думаю, об этом известно и другим. — Проговорив эти слова, Чаба впился взглядом в лицо Эккера, с которого моментально исчезла улыбка — оно стало мрачным, глаза сузились, а на лбу выступили крупные капли пота.

— Могу я поинтересоваться, кто тебя об этом известил?

— Никакой тайны в этом нет, — ответил Чаба, чувствуя, как судорога сводит желудок. — Еще до войны об этом мне в Берлине говорил дядя.

— А он откуда об этом знал?

— От Гейдриха. Они с дядей Вальтером были большими друзьями, только по каким-то причинам скрывали это ото всех. Знаете, я не люблю политику, поэтому такие вещи меня не очень-то и интересовали. Я, откровенно говоря, толком и не знаю, кто такой этот Гейдрих. Дядюшка Вальтер сказал мне тогда: «Знаешь, Чаба, об этом не следует болтать...» — Чаба держался так непринужденно, будто находился не в отделе контрразведки, а в университетском клубе. — Гейдрих говорил дядюшке Вальтеру и о том, что институт философии — это лишь тайный филиал гестапо.

— Гейдрих?..

— Да. Отец всегда ругал дядюшку Вальтера, называл его безответственным типом. Мне, правда, тоже доставалось. Отец строго-настрого приказал мне не только не болтать об этом, но и совсем позабыть, так как господин профессор выполняет очень важную секретную работу, которая заслуживает всяческой поддержки. И я на самом деле забыл обо всем. Думаю, что вы, господин профессор, лучше других имели возможность в этом убедиться. Вряд ли вы чувствовали, что я знаю, кто вы такой. — Чаба сделал затяжку и не спеша выпустил дым изо рта. — Да, я еще кое о чем вспомнил. Гейдрих как-то сказал дядюшке Вальтеру, что если бы господин профессор, то есть вы, жили в Англии, то, без сомнения, руководили бы всей секретной службой страны.

Эккер так и остолбенел от слов Чабы. Он охотно прекратил бы этот разговор, чтобы хоть немного подумать и привести в порядок мысли, но это могло показаться подозрительным. Эккер понимал, что все сказанное о Гейдрихе, вероятно, правда. Да и кто другой мог сообщить Хайду подобную информацию. А если это так, тогда не совсем ясна роль Гуттена в заговоре против фюрера. И вдруг Эккер вспомнил, что, по утверждению Канариса, в жилах Гейдриха текла еврейская кровь. Более того, у адмирала на этот счет даже имелись какие-то доказательства, которые он хранил в своем личном сейфе и после гибели Гейдриха мог переслать эти бумаги лично фюреру. Вот и выходит, что Гейдрих, видимо, тоже замешан в заговоре. Подумав об этом, Эккер почувствовал себя неважно, однако постарался взять себя в руки.

— Дорогой Чаба, а как ваш папаша воспринял известие о переводе?

— Мы с ним поругались.

— Вот как?!

— К сожалению... — заметил Чаба и посмотрел на профессора. От Эккера не ускользнуло, что взгляд молодого человека стал печальным. — Я просил отца помочь мне остаться на старом месте, но он и слушать об этом не захотел. Господин профессор, раз уж родной отец не мог меня понять, поймите хоть вы, что я неспособен к такой службе. Я врач, мое дело — лечить людей. — Тут Чабе уже не нужно было притворяться: он говорил вполне искренне, и эта искренность убедила Эккера, что, рассказывая о Гейдрихе, он говорил правду. — Если бы моим начальником были не вы, а кто-нибудь другой, то я, разумеется, не высказывался бы так откровенно. Если бы я уверял вас, что рад этому назначению, это было бы ложью. Но я знаю, что с вами я могу быть абсолютно честным. Господин профессор, отошлите меня обратно в госпиталь.

Эккер встал и, сделав несколько шагов, остановился возле врача, а затем положил ему на плечо свою маленькую руку.

— Я понимаю тебя, очень хорошо понимаю, — сказал он и, сделав еще несколько шагов, выпустил изо рта клубы табачного дыма, который медленно потянулся к открытому окну. Эккер понимал, что настало время действовать. Остановившись у стола, он загасил сигарету и, повернувшись к Чабе, сказал: — Можете поверить, дорогой друг, что мне тоже нелегко. Я не хотел давать вам такого поручения, но подумал: а кто же тогда выполнит его? Представляете, что произойдет, если на эту должность попадет человек, который привык действовать, лишь руководствуясь слепой ненавистью и фанатизмом?! И тогда я согласился на ваше назначение. Неужели вы думаете, дорогой друг, что я занимаюсь только тюрьмами и допросами? Или, быть может, мне безразлична гибель сотен тысяч, даже миллионов людей? Может, они плохие люди, но все же люди. Мы с вами живем в очень трудное время. А что мы можем сделать? Кто на вашем месте сможет выполнять обязанности врача по совести? Вы мне нужны, Чаба. Мы арестовали Милана Радовича.

— Милана?! — с изумлением воскликнул Чаба, делая вид, что он об этом впервые слышит. Голос его слегка задрожал, что свидетельствовало о том, что он сыграл неплохо.

— Разве вы не знали, что мы его схватили?

— Не знал, — вымолвил Чаба, бледнея.

— К сожалению, наш друг Милан совершает большую ошибку: он не желает говорить. Сверху получено указание прикончить его, но ведь это чересчур жестоко. Я хочу, чтобы вы были рядом с Миланом, заботились о его здоровье, более того, о его жизни...

— А в чем, собственно, состоит вина Милана?

Эккер скупо рассказал о деятельности Радовича.

— Я сам разговаривал с ним, просил его, умолял, чтобы он не отказывался давать показания, но безуспешно.

В этот момент в кабинет вошел Вебер.

— Господин профессор, он потерял сознание, — доложил Вебер. — Думаю, необходимо вмешательство врача.

Чаба невольно закрыл глаза: видеть, как пытают Милана, было свыше его сил. Он сидел в углу, и ему казалось, что его вот-вот вывернет наизнанку. Тогда он машинально начал считать про себя, однако это не помогало. Чаба знал, Чаба чувствовал, что Бабарци наблюдает за ним, а боковым зрением видел, как тот ехидно ухмыльнулся.

Чабе казалось, что он каждую минуту может упасть в обморок, были моменты, когда ему чудилось, что все это лишь тяжелый сон, что он скоро проснется, а Андреа спросит его о том, как он спал. Однако он понимал, что никакой это не сон, а он, вопреки желанию, является очевидцем того, как истязают человека. Этой пытки он но забудет до последнего дня своей жизни, как не забудет и эти ужасные минуты. Каждый удар, нанесенный Милану, болью отзывался в Чабе, как будто били его самого. Чаба чувствовал, что если он возьмет себя в руки и не преодолеет собственную слабость, то совершит какой-нибудь необдуманный поступок. Быть может, самым умным сейчас было бы вынуть из кармана служебный пистолет и, застрелив мучителей, пустить себе пулю в лоб? Голос Бабарци он слышал откуда-то издалека-издалека:

— Говори наконец, негодяй! Говори, а не то переломаю руку!

Милан застонал, из горла его вырвался сдавленный хрип.

Чаба с трудом открыл глаза. Яркая лампа освещала истерзанное тело Милана. Рот его был открыт, как у умершего, дышал он прерывисто, со свистом втягивая в себя воздух.

Вебер курил, равнодушно взирая на изуродованную жертву. Лицо элегантного гусарского офицера Бабарци заливал обильный пот. Ткнув пальцем в сторону Милана, он приказал солдатам, которые находились тут же:

— Положите его на живот и свяжите руки!

Неуклюжий солдат, с лицом крестьянского парня, принялся выполнять приказание. Носком сапога он поддел Милана под поясницу. Другой солдат, верзила, схватил узника за волосы.

— Оставьте его! — Чаба сам не узнал своего голоса: он был каким-то чужим, жестким. Но Чаба очень обрадовался, что еще может говорить. — Я сказал: оставьте его!

Голова Милана глухо ударилась о бетонный пол.

— Я вам что приказал?! — заорал Бабарци на растерявшихся было солдат.