Последний предел (сборник)

— Вы будете пить кофе? — обеспокоенно спросил я. Все это уже превосходило мои финансовые возможности; я еще не говорил с Мегельбахом о возмещении издержек.

— Господин Цёльнер, это все в прошлом! На самом деле нас больше нет. Старость — это какой-то бред. Ты живешь, а вроде бы и не живешь, как призрак. — Несколько секунд он оцепенев смотрел куда-то поверх моей головы, на крыши, на противоположную сторону улицы. Шея у него была такая тонкая, что на ней отчетливо проступали жилы. — Мириам была очень талантливая, живая, немного вспыльчивая. Когда ей исполнилось двадцать, у нее появился жених. Он приехал погостить, пробыл у них два дня, потом уехал и больше не вернулся. Нелегко жить с таким отцом. Я бы хотел увидеться с ней еще раз.

— Я ей это передам.

— Лучше не стоит. — Он грустно улыбнулся.

— Но у меня осталось еще несколько вопросов…

— Поверьте, у меня тоже…

* * *

— …Что мы не знали, что можно дожить до такой старости. Напишите об этом! Непременно напишите! — Она указала на птичку. — Слышите, как поет Паули?

— Вы хорошо знали Терезу?

— Когда она от него ушла, он хотел покончить с собой.

— Что? Правда? — Я выпрямился.

Она на секунду закрыла глаза: даже веки у нее были в морщинах, я никогда не видел настолько дряхлых стариков.

— Доминик утверждал, что да. Я бы никогда не стала Мануэля об этом спрашивать. Никто бы не стал. Но он тогда точно с ума сошел. Только когда Доминик сказал, что она умерла, он перестал ее искать. Хотите чаю?

— Нет. Да. Да, пожалуйста. У вас есть ее фотография?

Она взяла чайник и дрожащими руками налила мне чаю.

— Спросите у нее самой, может быть, она пришлет вам какую-нибудь фотографию.

— У кого спросить?

— У Терезы.

— Да она же умерла!

— Нет, почему. Она живет на севере, у моря.

— Так она не умерла?

— Нет, это только Доминик так говорил. Иначе Мануэль не перестал бы ее искать. Я очень любила Бруно, ее мужа. Он был такой чуткий, совсем не похож на… Вам нужен сахар? Его уже давно нет в живых. Почти никого уже нет в живых. — Она поставила кофейник на стол. — Хотите молока?

— Нет! У вас есть ее адрес?

— Кажется, был где-то. Слышите? Он так чудно поет. Канарейки редко поют. Паули — исключение.

— Пожалуйста, дайте мне ее адрес!

Она не ответила, казалось, не поняла.

— Если честно, — медленно произнес я, — я ничего не слышу.

— Что?

— Он не поет. Он не шевелится, и мне кажется, что с ним что-то не так. Не могли бы вы дать мне ее адрес?..

V

начале одиннадцатого меня разбудило солнце, светившее в окно. Я лежал на постели поверх одеяла, вокруг меня валялось с десяток аудиокассет, диктофон соскользнул на пол. Издалека доносился звон колоколов. Я с трудом встал.

Завтракал я под той же оленьей головой, которую заметил вчера сквозь окно. Кофе был жидкий, как вода, за соседним столиком отец ругал сына; малыш втягивал голову в плечи, ежился и делал вид, что его здесь нет. Хуго, прижав уши, крался по ковру. Я окликнул хозяйку и пожаловался, что кофе никуда не годится. Она равнодушно кивнула и сходила за новым кофейником. «Ну вот, наконец», — сказал я. Она пожала плечами. На сей раз кофе и в самом деле был крепче, после трех чашек сердце у меня поскакало галопом. Я повесил на плечо сумку и отправился к Каминскому.

Тропа, по которой я спускался вчера вечером, при дневном свете оказалась не такой узкой и вполне безопасной, да и ночной обрывистый склон превратился в пологий луг, усыпанный цветами. Две коровы печально посмотрели на меня, человек с косой, точь-в-точь старый крестьянин на картине, крикнул мне что-то непонятное, я кивнул ему, он засмеялся и пренебрежительно махнул рукой, мол, да ладно, чего там. Воздух был прохладный, ничего похожего на вчерашнюю духоту. Дойдя до указателя, я почти не запыхался.

Я быстро прошел по улице и уже минут через десять увидел стоянку и дома. Островерхая башенка вонзилась в небо. У садовой калитки был припаркован серый «БМВ». Я позвонил.

— Вы не вовремя, — неприязненно процедила Анна. — Господин Каминский плохо себя чувствует, он вчера даже с гостями не попрощался.

— Скверно, — удовлетворенно заметил я.

— Да, очень скверно. Приходите завтра.

Прошмыгнув мимо нее через переднюю и столовую, я вышел на террасу и невольно прищурился при виде полукружья гор в обрамлении сияющего утра. Анна кинулась за мной следом, повторяя: «Вы что, меня не поняли?» Я ответил, что предпочел бы обсудить это с госпожой Каминской. Она злобно посмотрела на меня, вытерла руки о передник и пропала где-то в доме. Я уселся на садовый стул и закрыл глаза. Неяркое солнце мягко поглаживало мое лицо, я еще никогда не дышал таким чистым воздухом.

Нет, один раз дышал. В Клэране. Я тщетно попытался избавиться от этого воспоминания.

В Клэране я присоединился к туристической группе. Было около четырех часов. Стальная клеть дребезжа плыла вниз, женщины истерически смеялись, из бездны дул ледяной ветер. На несколько секунд мы оказались в полной темноте.

Коридор с низкими сводами; электрические лампы, отбрасывающие на стены бледный свет, стальная противопожарная дверь то распахивалась, то со скрежетом захлопывалась. «Ne vous perdez pas, don’t get lost!» [13] Проводник шаркая шел впереди, какой-то американец фотографировал, какая-то женщина с любопытством ощупывала белые прожилки в камне. В воздухе чувствовалась соль. Здесь пятьдесят лет назад заблудился Каминский.

13

Не заблудитесь! (фр. и англ.).

Проводник отворил стальную дверь, мы свернули за угол. Всему виной было якобы его плохое зрение, я на секунду закрыл глаза и ощупью стал пробираться вперед. Ведь эта сцена особенно важна для моей книги: я вообразил, будто я Каминский, вот я медленно бреду, нащупывая землю ногами, прищуриваюсь, ничего не видя вокруг, протягиваю руки, зову на помощь, наконец, останавливаюсь и кричу, пока не осознаю, что меня никто не услышит. Я должен был изобразить этот эпизод очень красочно, в деталях, как можно более наглядно, мне ведь нужны были предварительные публикации в крупных иллюстрированных журналах. Какой-то идиот толкнул меня, я вполголоса его выругал, он меня тоже, другой задел мой локоть, странно, до чего некоторые невнимательны, но я преодолел искушение открыть глаза. Мне непременно нужно было описать эхо его голоса в тишине, такие штуки производят впечатление. «Эхо в тишине», — тихо произнес я. Я расслышал, как они поворачивают налево. Оторвался от стены, осторожно сделал несколько шагов, ощупью нашел противоположную и побрел за ними, за голосами: постепенно я научился ориентироваться на слух. Где-то захлопнулась дверь, отблеск света заставил меня открыть глаза. Рядом никого не было.

Короткий коридор, освещаемый тремя лампами. Я удивился, поняв, что до двери больше десяти метров, скрип ведь раздавался у самого моего уха. Я быстро подошел к ней и распахнул. И здесь лампы, под низким потолком висели металлические трубы. И никого.

Я вернулся в другой конец коридора. Значит, они все-таки свернули направо и я ослышался. Изо рта у меня повалил пар. Я дотянулся до двери, она была заперта.

Я отер со лба испарину: хотя в штольне было холодно, меня бросило в жар. Значит, нужно вернуться. До развилки, а потом опять налево, оттуда мы пришли. Остановился, задержал дыхание, прислушался: ни звука. Тишина. Я еще никогда не слышал такого безмолвия. Быстро прошел по коридору и у следующей развилки остановился как вкопанный. Мы пришли справа? Ну конечно справа. Значит, сейчас налево. Стальная дверь легко открылась. Лампы, трубы, еще развилка, и никого. Я заблудился.