Последний рубеж
Шрифт:
Это знал — и достаточно точно — штаб Эйдемана. Мощная сила противостояла красным по ту сторону Днепра, и основу ее составляли войска целого армейского корпуса. А в корпусе много войск — несколько дивизий! Командовал им упоенный успехами своего прорыва в Таврию генерал Слащев, уже знакомый нам любитель птиц и собак. В штабе Эйдемана знали и эту подробность, даже то, как зовут его журавля и ворона. Знали, где стоит штаб Слащева: довольно далеконько от Каховки — в селе Чаплинке, на главном шляху из Каховки в Крым, то есть к Перекопу, а за ним, за старым Турецким валом, уже начинается Крым.
В руках у нас старый-престарый журнал «Армия и революция» за февраль 1922 года. Представляете, когда дело было? Всего только года полтора спустя после тех событий, которые развернулись
И вот какая картина встает перед глазами. Трудные задачи решал штаб Эйдемана, готовя штурм. Изложены они языком по-штабному строгим и точным, хотя и суховатым.
«Ближайшая подготовка операции заключалась: а) в сосредоточении главных сил правобережной группы в район Берислава; б) в подготовке и сосредоточении боевых припасов, инженерных средств и вообще материальной части к пункту переправы; в) в подготовке тыловых складов и баз; г) в устройстве тыловых путей и установок связи…»
Видите, сколько дел!
Вот ими-то день и ночь были заняты Эйдеман и его штаб, а также штабы его дивизий.
Есть упоение — это несомненно так, — есть, есть упоение и в самом тяжком, адском труде, даже, наверно, и в таком каторжном, как штабная работа. Как знать, может, и кому-нибудь из вас придется в будущем очутиться на штабной должности, не пугайтесь: хоть и трудно будет, а все равно увлечетесь, потому что дело-то важное, нужное, им добывается победа!..
Берислав, городишко небольшой, вытянулся вдоль Днепра, приник к нему пристанями, складами, ветхими домишками. Улочки убегают от берега вверх, иные даже очень круты.
Бериславские высоты главенствуют здесь над Днепром, над плавнями, надо всем, что лежит по эту и ту сторону реки… Эти высоты оказались удачными позициями для артиллерии, а Эйдеман на нее очень надеялся. Если пехота — царица полей, говорят, то артиллерию называют богом войны. Отсюда, с прибрежных высот, вражеский берег и лежащая за ними степь просматривались даже невооруженным глазом, то есть и без бинокля, а в хороший полевой бинокль — и того лучше.
Эйдеман дневал и ночевал здесь, на высотах у Берислава, сам выбирал позиции для артиллерии, а опыт по этой части у него был. По ночам он объезжал участки, откуда предстояло совершить прыжок через Днепр. Рассвет порой заставал его где-нибудь на взгорье правого берега. Укрылся за стволом дерева и смотрит в бинокль на постепенно обрисовывающиеся в синеве утра очертания левого берега.
У Эйдемана был автомобиль, но чаще он предпочитал ездить верхом. И вот как-то рано утром, когда Роберт Петрович и сопровождавшая его оперативная группа штаба садились на лошадей, чтобы ехать обратно в Апостолово, к местопребыванию основного штаба, с неприятельского берега ударили несколько орудий и близко стали рваться снаряды. Кони захрапели, замотались. Под Эйдеманом тяжело ранило лошадь, и пришлось ему пересесть в автомобиль.
В группе спутников Роберта Петровича находился в это утро уже знакомый нам начдив Латышской дивизии Стуцка, державший свой штаб в самом Бериславе. Эйдеман пригласил его к себе в машину:
— Дело есть, садись!
С начдива сбило при артиллерийском налете черную кожаную фуражку, и, когда машина тронулась, встречный ветер стал ерошить и трепать его светлые волосы.
— Где бы себе шапку достать? — беспокоился Стуцка.
— У Солодухина раздобудем, не тревожься. Мы к нему едем.
Полки Солодухина после короткого отдыха заняли недавно новые позиции — ниже по течению Днепра от Берислава. Прежде эти позиции держала дивизия Стуцки. Теперь она вместе с 52-й дивизией сосредоточивалась у Берислава. Зачем это было сделано, не нам судить. Раз Роберт Петрович, по согласованию с командармом Уборевичем, произвел такую перестановку, значит, так надо было. Могло показаться, что Латышской и 52-й стрелковой дивизии оказано некоторое предпочтение — им штурмовать в лоб Каховку, а Солодухину придется бить Слащева как бы во фланг — в район Олешек и Корсунского монастыря. Эти называемые на штабном языке населенные пункты лежали хоть и не так далеко от Каховки, но все же где-то в стороне от места главного удара. Однако на войне не выбирают, где получше. Там, где надо, там и стоят и атакуют
противника, откуда приказано.— Что-то часто стали с того берега артналеты на нас обрушивать, — говорил по дороге Эйдеман начдиву. — Чуют, как видно, к чему идет.
— Да, прощупывают они пас усиленно, — кивал Стуцка. — Но и мы, как видите, не остаемся в долгу.
Сзади накатывался гром пушек, отвечавших сейчас на неприятельский артналет.
Разговор по дороге касался таких сугубо специальных сторон хода подготовки к форсированию Днепра, что, пожалуй, мы лучше опустим его. Обсуждались, например, такие вопросы: где и как укрыть в нужных местах приготовленные для переправы лодки, катера, понтоны, плоты; как обеспечить подвоз снарядов для артиллерии, чтобы в нужный момент ее огонь поддержал войска, атакующие неприятельский берег, подавил вражеские огневые точки и открыл дорогу в глубь захваченного плацдарма; как в ходе боя навести мосты через реку, чтобы за пехотой могла ринуться на тот берег и артиллерия и чтобы бесперебойно подавались боеприпасы и все нужное для дальнейшего продвижения вперед.
Не будем мы вслед за Эйдеманом и Стуцкой всего этого касаться; и если кое-что из их разговора приведено здесь, то лишь ради одной цели: показать, чем жили люди в тот час раннего степного рассвета, что больше всего занимало их умы и заботило. А небо в те минуты все больше светлело, и такая нежная синева разливалась вокруг, что, казалось, только ею, беспредельной и живительной синевой этой, и дышишь. И нет усталости, хоть всю ночь Эйдеман и его начдив не смыкали глаз.
Но мы не сказали бы всей правды, если бы не отметили вот что. Вдруг среди мыслей о понтонах и катерах («Э, надо сегодня же связаться с Усть-Днепровской флотилией, всё ли она для нас делает?»), о строевом лесе для наводки мостов (нет транспорта, надо дать указание, чтобы побольше волов и лошадей было мобилизовано для подвозки леса к передовой) и еще о многом другом Эйдеман в эти рассветные минуты начинал тихо нашептывать стихотворные строчки:
Волшебный край, очей отрада! Все живо там: холмы, леса, Янтарь и яхонт винограда, Долин приютная краса, И струй, и тополей прохлада — Все чувство путника манит…Оборвав чтение этого стихотворения, Роберт Петрович поворачивал улыбчивое лицо к Стуцке и спрашивал:
— Ты, конечно, знаешь, чьи это стихи?
— Знаю, — отвечал начдив. — Это из Пушкина.
— А какие строчки! — восхищался Эйдеман. — Какой слог, какая кристальная чистота и ясность! Поверишь ли, сегодня, когда мы стояли у обрыва и смотрели в бинокли на тот берег, за которым уже недалеко до Крыма, я вспомнил эти стихи и подумал: мы скоро пойдем освобождать чудесный уголок земли, и надо, чтобы каждый, идя в бой, знал, что писал о Крыме Пушкин! Ты смотри, какие строчки:
Все чувство путника манит, Когда в час утра безмятежный, В горах, дорогою прибрежной, Привычный конь его бежит, И зеленеющая влага Пред ним и блещет и шумит Вокруг утесов Аю-Дага…Шапку для Стуцки удалось раздобыть в пути, ординарцы постарались и достали начдиву хорошую белую папаху. Жарковато в ней, день июльский, знойный, но зато в расположение дивизии Солодухина Стуцка прибыл в головном уборе, как полагается командиру.
В дивизии Солодухина Эйдеман провел полдня и все не отпускал от себя Стуцку.
— Ты смотри, смотри, как у них тут политработа поставлена. Эта Янышева прямо чудеса делает, стоит у нее и вашим политработникам поперенять кое-что. Умеют тут дух поднимать. А перед обедом у них как раз митинг, вот послушаешь.
— Ты выступать будешь?
— Нет. У них свои ораторы.
Штаб Солодухина стоял в небольшом прибрежном селении. В полдень на церковной площади выстроился полк. Начала митинг Янышева; говорила страстно, горячо, но недолго. Кончив, поправила сбившийся с головы платочек и уступила место Солодухину. Тот так начал речь перед бойцами: