Последний рубеж

— Как живой, гляди! — говорили между собою оперативники, очень любившие Бориса.

День был жаркий, кончался июль. У Кати, когда она сменилась с дежурства, кружилась голова, и она долго сидела одна-одинешенька на ступеньке штабного вагона, глядя куда-то перед собой в одну точку. Слез Катя не могла себе позволить, и глаза ее были сухи и тусклы.

— Ну при чем тут зеркальце, — шептали порой ее побелевшие губы. — А что, если бы оно не разбилось? Он бы все равно погиб. Ой, что теперь делать?

Тут к ней подошел Орлик:

— Ты чего? Иди отдыхать!

Орлик уже видел листовку с портретом погибшего и все знал.

— Иди, говорят, — повторил Орлик. — Полежи. Когда лежишь, оно полегче. Ей-богу, — глупо побожился он. — Ноги у тебя, может, не ходят? Давай помогу.

— Оставь ты меня, — проговорила, а скорей простонала от боли Катя и тут же рывком поднялась, оперлась рукой о плечо Орлика, и они пошли к общежитию.

И по дороге Катя жалобно сказала:

— Хочется мне повыть.

— Ну, ну, — хмурился Орлик. — Чем это поможет? Когда Аню ту зарубили, я так хотел повыть, так хотел! А сдержался все-таки.

— Ну, ты, значит, железный.

Из уст Орлика вырвались какие-то странные, необычные для него слова:

— Я такая же, как ты, Катенька. Вот скоро перестану носить эти синие галифе, — Орлик дернул на себя штаны, — тогда и другие это увидят. Ты верно говорила… или в дневнике записала… От женской доли своей никому не уйти.

В другое время Катя, конечно же, обратила бы внимание на эти слова, но сейчас она, казалось, всё пропускала мимо ушей.

— Нет, ты железный, — повторила она упрямо. — Ты все можешь вынести.

Он довел убитую горем подружку до ее койки, принес кипятку в котелке, дал попить. Посидел около Кати, не нарушая ни единым словом странного покоя, в который та погрузилась. Катя лежала не двигаясь, в обычной позе — лицо кверху, руки закинуты за голову, взгляд устремлен все к той же одной ей ведомой точке.

Вдруг она сказала Орлику:

— Я разбила зеркальце свое. В эту ночь. Он уже был неживой, понимаешь, а я страшно себя казню, зачем разбила… Ты поругай меня за это, Орлик.

— Я в такие приметы не верю, — рассудительно проговорил он.

И, подумав, продолжал:

— Чего не может быть, того не бывает, и только наше бытие, как говорил твой же Борис, все определяет. Так что давай об этом не будем.

Потом Орлик еще подумал и спросил:

— А у тебя рамка сохранилась?

Катя молча извлекла из нагрудного кармана своей гимнастерки небольшую металлическую рамку в форме овала. Это было все, что осталось от зеркальца.

Овал был пуст.

— Дай мне его, — попросил Орлик.

Катя, не спрашивая зачем, отдала, и рамочка перекочевала в нагрудный карман Сашиной гимнастерки.

Кто-то заглянул вдруг в окно и, незамеченный, отбежал, топая сапогами. Любопытный шалопай какой-то. Орлик назвал этого уже исчезнувшего с глаз человека еще похлеще. Наверно, то был один из бойцов охраны штаба. Одни инвалиды там да хилые здоровьем солдатики.

— Подглядывают, такие-сякие!.. — ругался Орлик.

— Какое это имеет значение, — проговорила Катя, не меняя своей каменной позы.

— Да, — согласился Орлик. — Ты поспи.

И незаметно для себя Катя действительно уснула. Дышала спокойно, ровно, а Орлик сидел около нее сторожем и тоже глядел куда-то в одну точку — научился от Кати, что ли, и, казалось, старался увидеть за этой точкой то, что виделось его любимой подружке.

3

О ком поется в светловской «Каховке». — Встреча с голубоглазой женщиной, когда-то учившейся на рабфаке. — Ветеран Вольдемар Ушатский. — Двойник Орлика. — Кое-что о соотношении сил перед штурмом.

Здесь, нарушая все законы и правила построения романа, мы переносимся из двадцатого года сразу в наше время.

…И вот представьте себе поздний летний закат над Днепром. В еще голубеющем небе только что отгремела гроза, и мы подъезжаем с вами к Каховке на катере. Уже видна пристань, а позади нас — огромная гладь Каховского моря, не так давно созданного человеком. Почти четыре часа шли мы сюда на «Ракете» из Запорожья. В 1920 году Запорожье еще называлось Александровском и было важным пунктом, за который яростно сражались обе стороны, и то врангелевцы его захватывали, то наши. Но еще ожесточеннее шли бои за тот городок, который вставал сейчас перед нами на левом берегу Днепра. Каховка, Каховка!

Катер пошумел, пофыркал у неприглядной пристани и ушел, а я потащился с чемоданом в город. Привольные днепровские плавни с песчаными отмелями, скачущие в степи лошади, гремящие колеса тачанок, чубатые красноармейцы-конники в матерчатых шлемах — ничего этого не было. Были современные шестиэтажные дома, асфальтовый берег, упирающийся в необозримо сизое водохранилище, встречались спешащие куда-то златокрашеные девчата в коротких юбочках, шли прохожие, одетые точно так же, как одеваются в Москве, Киеве, Минске или Тбилиси. По уличным репродукторам передавались известия о событиях в Индокитае и Греции. Словом, было то, что и должно быть, и я говорил себе: что было, то было, и что есть, то есть. Смешно и желать другого. Просто я предвкушал близкую встречу с прошлым, и разыгралось воображение.

По дороге вверх к центру Каховки шли две юные девушки, с виду учащиеся техникума, а может, еще школьницы. Они любезно взялись показать мне, где гостиница, и даже попытались из вежливости отнять у меня чемодан, чтобы самим понести его. Разумеется, я им этого не позволил, но был тронут. Современная Каховка сразу стала мила мне. Захотелось сказать девчатам что-то приятное, и я сказал:

— Так это и есть та самая Каховка, о которой поется в известной песне? Славный городок. И сами вы, девушки, славные.

— Ну! — горделиво повела плечиком одна из моих спутниц.

А вторая подхватила:

— Недаром же о нас в этой самой песне поют!

Эка! «О нас»… Я невольно усмехнулся. Миленькие вы мои, да разве про вас написано: «И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет». Спутницы мои тоже вдруг усмехнулись:

— Это мы в шутку, не думайте…

— Нет, зачем же, — почти всерьез возразил я, — в известном смысле и вы вполне можете отнести это к себе.

— Всем хочется в песню, — сказала та, у которой юбочка была покороче, — только надо это заслужить. Вот наша баба Нюра заслужила, и потому о ней и поется у Светлова в «Каховке».