Последний рубеж
Шрифт:
Ходили слухи, что Франция в ближайшее время двинет целую армию против большевиков, а на польско-советском фронте красные опять терпят поражения от пана Пилсудского, и не за горами день, когда он и верховный правитель юга России протянут друг другу руки и соединят свои войска. А там уж рисовались такие радужные перспективы, что у людей, которых называли «бывшими», то есть у тех, кто после крушения империи все потерял, кружилась голова. Чудился Кремль, колокольный звон, белый конь с царственным всадником…
Катя, бывая в Севастополе, говорила отцу:
— Как это могут люди жить в такой слепоте, не понять!
— Могут,
— Но удивительно, право! Я иногда покупаю газетку и ой, просто не могу читать! Как врут, боже! Все переворачивают, все навыворот. Белое выдают за черное, черное — за белое. Ты знаешь, их информация о Советской России настолько лжива, что, наверное, она вводит в заблуждение их самих, самого даже Врангеля, наверное.
— Да, да, — кивал Иннокентий Павлович и в душе радовался, что его маленькая дочь так умно рассуждает.
И сам удивлялся: вот что революция делает! Давно ли Катя была робкой и стеснительной гимназисткой, а гляди — уже и в политике собаку съела, и все понимает. И он никак не мог к этому привыкнуть.
В ее настроениях и мыслях он часто улавливал то, что сам переживал и о чем сам думал.
— Страшная вещь — ложь! — говорил он. — О, как я это познал здесь за эти месяцы! Но за нею ведь кровь, доченька. Ложь кровава!
Катя по привычке пожмет плечами и отвернется. Она по-прежнему избегает неприятных ей разговоров. Опасность, риск, тюрьма, виселицы, расстрелы, пытки — обо всем этом она и слышать не хотела. И твердила свое:
— С ума сойти! Вчера я прочла, что в Москве восстание и Кремль занят повстанцами, а в Томске тоже восстание и везде бунты, бунты, бунты. Знаешь, папа, я теперь здорово научилась сочинять разоблачающие листовки.
— Ты? — почему-то очень удивился и побледнел Иннокентий Павлович.
— Да, я, папочка. А что?
— Это вы их там и печатаете, в своей «коммунке»? Скажи правду.
Догадался! Впрочем, он давно подозревал… Но чтоб Катя, девчурка эта, сама сочиняла листовки! Откуда у нее это все? И теперь уже казалось недостаточным то объяснение, которое ему приходило в голову прежде. Революция быстро растит людей, это верно, но не все же девчонки становятся такими, как Катенька. Что-то в душе или в натуре еще должно быть.
«Это, наверно, особая способность, даже талант», — говорил себе растроганный Иннокентий Павлович и все больше привязывался к дочери, которую он только теперь начинал ближе узнавать. — Она, наверно, из тех, кто в трудные времена не вянет, как бывает со многими, а, наоборот, распускается, как цветок. Счастливые натуры!.. — И он признавался самому себе: — А я сер, как воробей. И всего боюсь и дрожу каждый день… Ведь правда…»
Поняв, что отец уже догадался, чем она и ее новые друзья по «коммунке» заняты на даче под Ялтой, Катя показала ему одну из листовок.
Небольшой зеленый листок. На нем простой пишущей машинкой выстукан текст, всего строк десять-двенадцать. Это было воззвание к населению Крыма и Северной Таврии восстать против барона и помочь Красной Армии поскорее разбить его белогвардейскую свору:
«Не верьте баронской брехне, граждане и товарищи! Девятый вал революции подходит к последнему Перекопу войны. Мощный поток народного гнева перехлестнет через все Перекопы, и не удержат его никакие Врангели!»
— Так вот чем вы там занимаетесь? —
не без дрожи в голосе проговорил Иннокентий Павлович. — И что же, это ты сама и сочинила?— Мы, — ответила Катя. — Все вместе. Но слушай, папа, где же твой Леша?
Он оживился:
— Сегодня жду. Мне дали знать…
— Где же будет встреча?
— В саду, у нас. Приходи…
Вечером Катя одиноко бродила по аллеям сада «Казино артистик». На центральном круге играл оркестр, там танцевали.
Офицеров всех рангов на аллеях попадалось множество, и Катя слышала, как какой-то подполковник с рукой на перевязи, громко смеясь, говорил:
— Господа, а кто же на фронте-то остался? Все, наверно, здесь сегодня!
В закрытом помещении театра шел концерт с участием Собинова. Иннокентий Павлович тоже выступал в концерте и был занят.
Кате скоро наскучило бродить по саду, и она стала в очередь у киоска, где продавалось мороженое. Тут, в очереди, тоже подтрунивали над офицерским засильем во всех злачных местах и увеселительных заведениях Крыма. Куда ни пойди, полковники, подполковники, гусары, уланы, лейб-гвардейцы, а поручиков и подпоручиков пруд пруди.
— Господа, да ведь это всё «кофейное» офицерство, — говорил один старичок в очереди и всё поправлял свои очки на шнурке. — «Кофейное»! Вот какое!
— А вы кто? — обернулся к старичку рослый мужчина в желтых галифе и туго обхватывавшей его упитанное тело гимнастерке. — Небось из интеллигентов, вижу?.. Тоже хороши: довели Россию до гибели не офицеры, а именно такие, как вы. Чересчур много умствовали, вот и доумствовались!..
Катя купила мороженое и уселась в сторонке на пустующую скамью. Мороженое всегда было любимым лакомством нашей героини: положит на язычок сладкий тающий комочек и даже прикроет глаза от удовольствия. Так она делала и сейчас, и в какой-то момент, открыв глаза, увидела перед собой улыбающееся широкое лицо Леши Прохорова. Но одет он был не в матросскую форму, а в темно-зеленый английский мундир с погонами унтер-офицера. Он успел отпустить себе пышные усы, и они были так же светлы, как его курчавая шевелюра.
Наверное, ему показалось, что Катя дремлет, раз глаза у нее закрыты, и он стоял и любовался ею, как любуются красивой статуей. Даже когда она открыла глаза, он с минуту еще оставался недвижим, будто в столбняке, будто задохнулся от радости и счастья.
— Вы! — наконец раскинул он руки. — Катя! Катенька! Катерина! — И бросился ее обнимать, словно сестру родную. — Ну угодила ты мне сегодня, ну угодила!
Задохнулась и Катя в железных объятиях Прохорова. Он то прижмет ее к себе, то отодвинет, как бы желая получше разглядеть Катю, но из рук не выпускал. Швырял он ее, как перышко, пока измученная Катя не стала шутливо стонать и просить о пощаде.
Кажется, никто еще так не радовался встрече с ней, как Прохоров; даже родной отец ее так бурно не выражал свои чувства, когда впервые увиделся с дочерью здесь, в саду. Катя, правду сказать, не видела особого повода к такой непомерной радости, какая обуяла Прохорова, человека, конечно, славного, доброго, но, в конце концов, вовсе не настолько близкого, чтобы с ним обниматься.
Он и поцеловал ее — звучно, сочно, вкусно, — чем окончательно привел в крайнее смущение.
— Ну, хватит же, миленький! — умоляла она. — Я тоже рада вам, очень! Только… ой, дайте отдышаться! Вы меня задушите!..