Последний русский

Похоже, он не шутил – насчет модельного агентства. Стало быть, теперь сам заботился о душевном покое сестры, ограждая от «скверны мира»…

Не очень-то она вписывалась в компанию. И не только из-за возраста. В конце концов разница между нами каких-нибудь два-три года. Вообще не разница. Скажем, между Натальей и мной еще большая разница в возрасте. Разница ни при чем. Несмотря на свою реальность, девочка словно была бесплотной невидимкой. Как еще не родившийся человек. Я объяснил себе это так. Пройдет годок-другой – и родится. Я и отнесся к ней соответственно. Не называть же и мне ее на «вы»!

– А что она делает здесь, да еще так поздно? – недоуменно спросил я Всеволода. – То есть, я хочу сказать, не слишком она еще мала для вашей компании? Завтра ей, наверное, в школу?

– А куда же ей деваться, чудак? – покачал головой Всеволод. – Думаешь, одной дома лучше? Что взбредет на ум!

– Не понимаю. А мама? Неужели разрешает гулять по ночам?

Всеволод дернулся, словно я его больно ущипнул, и нервно закусил губу. Ничего обидного я ему, кажется, не сказал.

– Нет, – медленно и зло проговорил он, словно был вынужден давать объяснения последнему из балбесов и тупиц, – наша мамочка не возражает. Наша мамочка, да будет тебе, Сереженька, известно, при смерти. У нее, понимаешь ли, пренеприятное раковое заболевание…

– Ясно! – поспешно кивнул я. – Я не знал!

(Всегда поблизости кто-нибудь умирает от рака…)

– Вот та-акая опухоль в пузе, – тем не менее продолжал Всеволод с какой-то болезненной нарочитостью. – У нее уж и снизу, отовсюду, льется, течет какая-то херня у мамочки. Ничего уж не помогает. Боли. Никакие уколы не действуют. Последняя стадия…

К чему такие подробности?!

– Всегда есть надежда… – сказал я, чувствуя подкативший к горлу мерзкий ком.

Нужно же было что-то сказать.

– Надежда! – фыркнул он. – Извини, Сереженька, но уж лучше тебе помолчать, чем нести подобный бред. Эта поганая болезнь, рак, чтоб ты знал, продолжает разрушать, жадно жрать тело человека даже после его смерти, быстрее трупного разложения. Тело превращается в желеобразный гной, в отвратительный прокисший студень. Говорят, на похоронах узнать человека практически невозможно…

– Да уж, – вздохнул я, – знакомое дело…

Но Всеволод не слушал меня. Так был увлечен своей персоной, что вообще не отреагировал.

– Это фантастически трагическая ситуация! – продолжал он таким тоном, словно готов был немедленно вцепиться в горло всякому, кто попытается возражать или спорить.

Бог с ним, я и не собирался этого делать.

У Всеволода даже слезы блеснули. От ожесточения. Странно было видеть такого самоуверенного парня, вдруг едва не плачущего. Одно дело прилизанный и румяный Евгений на коленях, в слезах и соплях перед экзаменатором, и совсем другое он, Всеволод… До чего же во всех нас еще близко наше детство!

Конечно, я помнил, как совсем недавно у себя в кабинете участковая докторша Шубина показывала те страшные серые рентгеновские снимки и объясняла, что метастазы проросли сквозь все внутренности. Следовательно, жить маме осталось «всего ничего». Может, пару недель, может, месяц. Выйдя из поликлиники, я в бросился звонить Кире, задыхаясь от слез и отчаяния. А та, родная сестра, тупо и, как мне показалось, равнодушно повторяла: «Да, да…» Как будто до нее никак не могло дойти. Да и что могла сказать? Хотя бы расплакалась по-женски вместе со мной… Я-то, наверное, ждал, что она скажет, что дела не так уж плохи, что мы найдем хороших врачей и так далее… Почему я не бросился к Наталье? Постеснялся?.. Но именно благодаря ее усилиям, ее беготне по врачам, добыванием лекарств, навыкам медсестры, уходу, мама прожила еще целых несколько месяцев…

– Я не знал, прости, – сказал я, хлопнув Всеволода по плечу.

– То-то, прости! Это надо понимать!.. Мы с сестрой фактически присутствуем при страшной агонии самого дорогого для нас человека!

Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Стасю.

– До тебя никак не дойдет, – принялась объяснять Луиза Всеволоду, – у Сереженьки у самого три дня назад умерла мать. И, между прочим, тоже от рака.

– А? Неужели?

Даже не пособолезновал, не посочувствовал. Может быть, вообще был в курсе. Только делал вид, что не знает, занятый своими проблемами. Ему было не по душе, что кто-то перебивает его глобальную личную трагедию собственными частными горестями… Вряд ли его интересовал мой опыт в этом вопросе.

Только снисходительно полюбопытствовал:

– Ну и как ты, Сереженька?..

– Что – как?

– То есть, что делал? Как перебивался все это самое время?

То есть он имел в виду, как и чем я себя морально поддерживал, как справлялся с отчаянием в самые черные моменты.

– Богу молился, наверное?

– Нет, ничего такого особенного не делал… Разве что Хайяма перечитывал, – простодушно признался я.

– Ну и?.. Помогло? – усмехнулся он.

– Немного. Иногда казалось, что это развивает философский взгляд на жизнь.

– Вино пить, женщин любить, над богом смеяться?

– Не в этом смысле! – горячо возразил я.

Всеволод чуть-чуть подумал.

– Кстати, – продолжал он, – это любопытно. Кого этот шутник Хайям наплодил больше – философствующих безбожников или философствующих алкоголиков? А может, тех и других вместе?

И неожиданно выдал мрачно-циничный, довольно глупый экспромт:

пока в агониимоялежала мамая утешался виршамиХайяма

– Гм-м… Неплохо! – похвалил он сам себя. – Это стоит записать! Пригодится…

– Гениально, мой милый, – сказала Луиза.

– Ясное дело, – усмехнулся Всеволод.

Я-то ему действительно сочувствовал. Я-то знал, как ему и его сестре сейчас на самом деле должно быть тяжело. Моя собственная боль ничуть не утихла. С другой стороны, им, Всеволоду и Стасе, еще «все это» только предстояло…

– По-моему, – покачал головой я, – проза тебе удается лучше.

– Ты так считаешь? А ты в этом разбираешься?

– Такое мое мнение.

– Может быть, – подозрительно и ревниво покосился он, – ты сам кропаешь стишата?

– Нет, не пишу.

– Наверное, кропаешь, но скрываешь.

– Ничего подобного.

Это его немного успокоило. Но, думаю, так до конца и не поверил.

– Стихи – концентрированная творческая энергия, – авторитетно заявил Всеволод. – Прямая связь с Богом. Или, если угодно, с Космосом. Пользоваться этим нужно с предельной осторожностью!

Его «теория» показалась мне несколько заумной, но я опять отметил про себя: иные из идей были словно эхо моих собственных размышлений. Вдобавок, я еще ни разу не наблюдал вблизи человека, имевшего наглость называть себя писателем и поэтом.