Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

«Двойник меня самой, — говорила она Гринсону. — Те же тревоги, то же чувство всегдашней покинутости, такая же тяжелая жизнь. Мне не хочется играть женщину с трудным детством, болезненными отношениями с матерью; женщину, которая находит прибежище только в восхищенном взгляде чистых душой детей и зверей. Розлин — в этом имени склеены Роза из «Ниагары», эта порочная шлюха, избавляющаяся от своего мужа, и я, Мэрилин. В общем, можно сказать, что это я. Артур написал эту роль для меня, чтобы высказать мне свою любовь и свое отвращение».

В конце концов она согласилась на эту роль только потому, что ей надоело играть в комедиях, и еще потому, что окончательный вариант сценария написал Хьюстон, а не Миллер, который сначала скроил сценарий для нее, словно смертоносное платье.

«Даже боль ее выражала жизнь и борьбу с ангелом смерти», — скажет он впоследствии.

— Но почему ты хочешь снять именно черно-белый фильм? — спросила Мэрилин у режиссера.

— Потому что глаза у тебя красные, капилляры полопались от наркотиков, и на цветную пленку это снимать нельзя, даже если бы у меня был такой план и бюджет. Не расстраивайся и не беги глотать очередные пилюли. За безвременную смерть я тебя не стану больше любить! Невротички, покушающиеся на собственную жизнь, всегда действовали мне на нервы. Убивайте себя, если уж так приспичило, только не доставайте других!.. А потом, знаешь ли, если коснуться психологии — а именно она будет темой фильма о Фрейде, который я планирую снять, — я хочу ухватить не цвет твоих глаз, а то, что происходит у тебя в голове. И наконец, потому что черно-белых кадров не существует в жизни, а я хочу снять то, что есть только в кино.

— А почему меня?

— Потому что ты шлюха, а не актриса. И как настоящая хорошая шлюха, ты не притворяешься. Ты платишь натурой — своим телом, своей душой. Но ты же понимаешь, что эта женщина — не ты. Ты знаешь, что мне не нравится метод актерской студии, которым Страсберг, к счастью, не успел тебя испортить, — эта проклятая театральная техника, что велит уйти глубоко в себя, найти там эмоцию и выплеснуть ее на экран. Я очень уважаю психоанализ и глубоко почитаю актерскую работу, но, когда они сходятся вместе, случается катастрофа. Твоя сила, Мэрилин, в том, что ты порвала с методом Страсберга, даже если сама этого не понимаешь. Ты не станешь играть Розлин. Ты просто дашь зрителю то, что он хочет чувствовать, видеть, любить. Дашь, как шлюха, которой хочется, чтобы клиент получил удовольствие за свои деньги. Вот что я тебе скажу: помни, чему тебя учил Страсберг, и поступай наоборот. Тогда все будет хорошо. Оставь эти свои бредни насчет «обращения к внутреннему миру». Выражай себя во внешнем мире, ведь ты здесь. И зритель твой здесь. А тревогу сохрани — это драгоценный ресурс — и не думай, что психоаналитик избавит тебя от нее. Это невозможно, во всяком случае не нужно. Без тревоги твое ремесло лучше сразу бросить.

— А почему ты снимаешь фильм о Фрейде? Вместо психоанализа?

Хьюстон ответил не сразу. Для него настал поворотный момент в жизни. Ему только что исполнилось 54 года, и он столкнулся с теми же тревогами, конфликтами и глубокими проблемами, что в детстве и в подростковом возрасте. Подсознание всегда завораживало его и пугало, с первого же своего фильма он заинтересовался глубинной психологией. В то время слово «психоанализ» еще не было знакомо в Голливуде.

— Знаешь, психоанализ меня интересует, — проговорил Хьюстон. — Я затронул вопрос психологической травмы и вытесненных воспоминаний в документальном фильме о солдатах, вернувшихся с фронта, — «Да будет свет». Ведь для тебя проходить психоанализ — значит проливать свет на прошлое, разгонять тьму? Что касается меня, я знаю, что в этом терапия не поможет. Я выберусь сам. Парализующую меня тревогу я приведу в движение. Вытесненные сцены заставлю ожить на экране. Я буду бомбардировать моего демона кадрами — двадцать четыре кадра в секунду! Фильм, а не психоанализ. И именно про Фрейда. «Сыграй это снова, Зигмунд».

— А почему ты так жесток с Монти?

— Я снимаю настоящих мужчин, я терпеть не могу пассивность. Я люблю активность, действие. Люблю, чтобы от съемок всем было больно. Больно актерам, техническому персоналу, продюсерам. Открою тебе один секрет: кино создано для того, чтобы делать зрителю больно. У нас с Монтгомери такие отношения, которые ему нравятся — он получает от них удовольствие. Я с ним обращаюсь как с мазохистом, алкоголиком, наркоманом и педерастом, что он, собственно, из себя и представляет. Он опустошен, потерян. Вот поэтому я и собираюсь дать ему роль Фрейда. Мне бы хотелось, чтобы мой Фрейд был не слишком далек от персонажа Пирса. Человек, сбившийся с пути, раненный, во всяком случае сломленный.

Однажды вечером в Рено, за игровым столом, Хьюстон попросил Мэрилин бросить кости.

— Джон, какие цифры? Мне загадать?

— Не думай, милая, бросай! В этом вся твоя жизнь. Ты слишком много думаешь. Не думай, а делай!

Но Мэрилин все же хотела продумать свою роль. Оказавшись на съемочной площадке, Мэрилин переставала разговаривать с мужем и с режиссером. Чтобы поговорить с ней, надо было обращаться к Паоле Страсберг. Она присутствовала постоянно, в вечном черном платье и лиловой вуалетке. Мэрилин за глаза называла ее «моя ведьма» или «стервятник», но добилась от съемочной группы более высокой платы для нее, чем для себя самой. Они говорили на своем языке, непонятном для съемочной группы. Мэрилин нужно было, чтобы эта старая женщина взяла ее за руку и соткала вокруг нее завесу из лжи. Ее прозвали «черной баронессой».

«Сколько в этом фильме режиссеров?» — восклицал Хьюстон. Но фильм не продвигался вперед, и, смирившись со своей горестной судьбой, он проигрывал в казино Рено съемочные средства. Мэрилин не выходила из своего фургона. Она только и делала, что пыталась погрузиться в глубины собственной души. Она верила только в «метод». Студия «Фокс» решила обратиться к Гринсону.

Лос-Анджелес, Бель-Эр август 1960 года

Мэрилин воспользовалась предпоследними августовскими выходными и перерывом в съемках «Неприкаянных», чтобы съездить в Лос-Анджелес. Она несколько часов беседовала со своим психоаналитиком, а также навестила Джо Шенка. Старый продюсер, один из основателей «Фокс», был серьезно болен; он умер вскоре после их встречи. Они познакомились в 1948 году на вечеринке в его роскошном доме на Саус Кэролвуд-драйв. Кричащий архитектурный стиль невероятного испано-итальяно-мавританского Возрождения как нельзя лучше подходил к крупномасштабным покерным баталиям, на которые друзья Джозефа Шенка являлись в сопровождении молодых и красивых женщин, игравших не только декоративную роль. Хорошенькие малышки — фотомодели и начинающие киноактрисы — наполняли стаканы и выносили пепельницы. Они надеялись начать карьеру в кино или продвинуться в ней. И если для этого надо было после пепельниц оказать некоторые интимные услуги игрокам, к чему отказываться?

У Шенка за плечами была долгая карьера продюсера. Мэрилин признала, что попала в его жертвы с полного своего согласия. Но она поддалась не в тот вечер.

На следующий день за ней заехал белый лимузин, чтобы отвезти ее на ужин в узком кругу. Отказать было бы безумием с ее стороны, но она не хотела отдаваться сразу же, и Люсиль Кэролл, одна из подруг, посоветовала ей сказать, что она хранит свою девственность, чтобы отдать ее идеальному мужчине. Поздно вечером Мэрилин в страшном волнении позвонила ей из дома Шенка: «Он знает, что я замужем. Что теперь ему говорить про девственность?»

Вечеринка закончилась. Мэрилин подчинилась и отдалась, но теперь не вспоминала об этом, глядя на несчастное восьмидесятилетнее создание, опутанное трубками, готовящееся испустить дух на больничной койке. Тогда ей отчаянно хотелось работать. Она хотела достичь успеха. Приходилось смириться с тем, что переговоры о получении ролей часто велись с глазу на глаз, а не через агентов. Впоследствии Мэрилин открыто говорила о своем романе с Шенком, сразу же давшим ей то, чего она ждала, познакомив ее со своим партнером по покеру Гэрри Коном, предметом страха и ненависти всего Голливуда. Он сделал карьеру Кармен Кансино, ставшей позднее Ритой Хейворт; он был директором киностудии «Колумбия».

Через несколько дней и ночей после своей вечеринки у Шенка, Мэрилин вошла в кабинет Кона на углу бульваров Сансет и Гауэр. Он сразу же предложил ей полугодовой контракт на 120 долларов в неделю со следующего месяца. Он выдвинул одно условие, хотя и не то, которого она ожидала: она должна была сделать перманент, чтобы увеличить объем прически электролизом, после нескольких нанесений перекиси водорода и аммиака. Естественный каштановый цвет ее волос, жалко перекрашенных в грязновато-блондинистый, исчез под платиновым облаком. В зеркале Мэрилин увидела женщину, все более напоминающую кумира ее детства — Джин Харлоу.

Кон, одобрив новый имидж Мэрилин, послал ее на занятия под руководством Наташи Лайтесс, которая скажет впоследствии: «Я сделала Мэрилин. Всю. Ее круг чтения, ее голос, ее игру, ее манеру особенно четко произносить «т» и, д», ее походку — ставить каблук прямо перед носком другой ноги, качая бедрами, — походку, до тех пор не виданную ни у одной актрисы».

Под свинцовым августовским небом Лос-Анджелеса Мэрилин задумалась об этих совпадениях: больничная палата, в которой Шенк боролся за последние глотки воздуха, находилась в том же районе, что его прежняя экстравагантная вилла, а волосы больного были теперь белыми, словно обесцвеченными. Она посмотрела на собственное отражение в зеркале и удивилась чрезмерному, невыносимо светлому цвету волос, специально предназначенному, чтобы притягивать вспышки и превращаться под камерой в нематериальный нимб в фильме «Неприкаянные». Оставаясь блондинкой, она для каждого фильма придумывала особый цвет волос. Пепельный, золотистый, серебристый, янтарный, платиновый. Цвет меда, цвет дыма, цвет топаза, цвет металла. Самое главное — никогда не выглядеть естественной блондинкой. Мэрилин вспоминала. Семь лет назад она снималась вместе с брюнеткой Джейн Рассел в фильме Говарда Хоукса. Она не могла добиться, чтобы ей дали собственную гримерную: «Послушайте же! Это нелогично. Я блондинка, а фильм называются, «Джентльмены предпочитают блондинок»». Ей ответили: «Вспомни, что ты не звезда!» А она: «Уж не знаю, кто я, но, во всяком случае, я блондинка!»