Последний сон Андрея Лыкова

– Что запомнил? – Андрей, конечно, не заметил, что твориться в душе Лены и не думал отвечать на движение ее губ.– Все помню. Говорю же тебе… Как будто я только что оттуда.

И принялся рассказывать:

– Полевая дорога. Пыль мягкая, глубокая… Я был босиком! Точно. Пальцы еще… ну, там – снизу – щекотало и пекло чуть-чуть, и пыль между ними фонтанчиками стреляла. А слева от дороги плескалось целое озеро цикория. Как там, на повороте, помнишь?.. Цветы сливались, закрывая траву. И оставался нежный голубой всполох. Или светло-фиолетовый… В глазах у тебя, особенно когда проснешься, и если в комнате не очень яркий свет, такое же твориться – такая же краска течет по серому.

Веки его едва заметно дрогнули, и Андрей вздохнул неслышно.

В самом деле, глаза у Лены были необычного цвета: серо-синие какие-то, и краски не мешались, иногда казалось, что они движутся одна по другой.

Она сидела и молчала. И снова хотела быть самой близкой для него. Боже, как переменилась их жизнь! Почему-то именно в эти дни она все чаще и чаще восклицала эти слова, не способные что-либо изменить. Но почему? Может, теперь Андрей напоминал ей того – былого? Да-да! Только думал не о ней.

Цикорий. Сам он, как цикорий. Раньше были лепестки. Кружились у глаз, у щек… Обтрепало ветром, разнесло, и остались одни хлесткие прутья.

Он ничего не говорил, она тоже молчала. Всколыхнувшаяся нежность толкала Лену сделать шаг, еще ближе, еще хоть чуть-чуть… Не думать, кто виноват. Пусть, она одна. Конечно, она. Но нужно вернуться друг к другу.

– Мы совсем не говорим о себе самих. Вот даже – о снах, а…

Лена не знала, с того ли она начала, правильно ли, но чувствовала, что нельзя упускать шанс, нужно поговорить. Не отношения выяснить, а изменить хоть что-то. Конечно, «что-то» – это слишком мало. Но как жить?

Андрей молчал.

– Не хочешь о нас, тогда давай о тебе. О ней.

– Зачем это тебе?

– Раз тебе нужно, то и мне тоже.

Лыков потемнел лицом:

– Даже так? Хочешь поразить высокой щадящей любовью к людям?

– Не к людям. К тебе, – неожиданно сорвалось у нее. И уже дальше, хоть и с трудом: – Я люблю тебя.

– Любишь. Как прежде! А, может, себя?.. Чего засуетилась? Чего испугалась?.. Смотри, как в тебе загрохотааало! Аж, эхо слышно.

– Зачем ты так? – она не знала что делать. Ничего не получалось.

– Как умею. А ты успокойся. Супруг загрезил грезами! Подумаешь! С кем не бывает? Еще даже не шизофрения. Иррациональное заблуждение ума, и только! Все мы иногда немного грезим. Немного спотыкаемся. Немного заблуждаемся. Подблуживаем.

В глазах ее блестели слезы.

– Ну, вон вы сразу куда, Елена Дмитриевна! В сторону истерик подались.

– Это подло,– она заплакала, уже не сдерживаясь, и слезы мгновенно залили лицо.

– Потоп, – без интонаций сказал он.

– Гад ты самолюбивый, злой дурак! – выкрикнула Лена, и, уже задыхаясь от обиды: – Ты не помнишь ее и не вспомнишь никогда! Ты ее хочешь выдумать – эту девку, а у тебя не получается. И сон ты свой придумал! Чтобы меня… меня…

Андрей белый, с онемевшими губами выдерживал линию:

– Она была. И я ее вспомню. А ты не ори, не пугай соседей. Там им и так… – Он пригнулся, как при артналете. – Прямо война.

Лена плакала, губы ее кривились и тряслись. Тряслись и плечи. Она дрожала и испытывала физическую боль. Плечи ломило, грудь… Она понимала, что нужно уйти, но не могла. Ей казалось, что тогда это уже навсегда.

– Не бы… бы… ло ее,– выдавливала она через всхлипы.

– Не было… Была! Еще как была. Уверяю тебя. Но ты то чего? Эдакая прелестная женщина… и вот… Вон уж и носик припух, и губки поразлезлись. Не переживай, какие твои годы! Найдутся достойные, не злые дураки! Потянут за трусишки…

Она тоненько и протяжно завыла. Андрей встал и вышел стремительно из комнаты, хлопнув дверью. «Гад, гад,– шептал он.– Какая тварь».

Случалось, что он и прежде доводил жену, но тогда были совсем иные причины. Злость душила, и… хотелось – аж живот подводило – всю обиду выплеснуть, ее обидеть и себя же в этой обиде утопить, обвинить, омыть. Ее – обиженную – пожалеть. Хоть так заставить заткнуться измотавшую его, сволочную ревность к случившемуся год назад. К ее измене.

И всякий раз с появлением этого слова думалось, неужели все, что стоит за ним, коснулось и их? Их!.. А так хотелось быть нежным! В слезах жены он, скорее всего, искал былых чувств, и мучился собственным унижением от этого.

Но сегодня ни жалости, ни нежности он не почувствовал. Было противно, он испытывал гадливость и хоть обозвал гадом только себя, но муторно было за двоих… Ото всего мутило. Казалось, весь мир заляпан дерьмом.

Лыков прошел в спальню и повалился на кровать. Его уже и самого потряхивало.

Сильно зачесалась рука пониже локтя. Он раздраженно хлопнул по свербящему месту, и что-то ему это напомнило. Ожесточенно растирая кожу, Андрей с неожиданной ненавистью вспомнил о своем сне, о белом кружеве над вспенившейся водой и зло произнес:

– Я вспомню. Вспомню!

Злило и то, что он страдает неизвестно по кому, и то, что страдает вообще. Что ходит, как пришибленный, как придурочный слюнтяй.

Ногти цеплялись за какой-то прыщик, пытаясь сорвать его, зуд никак не проходил.

– Что за… – Лыков глянул на покрасневшую руку. Ну да, овод.

И замер, прислушиваясь к внутреннему эху этих слов. Несколько секунд он лежал пораженный, а после сорвался с места и понесся в зал.

Лена лежала на диване, уткнувшись носом в маленькую ковровую подушку, доставшуюся ей от матери, которая, как семейную реликвию, получила ее от своей матери, и плакала.

Когда дверь рывком распахнулась, Лена замерла, но головы не подняла, ей стало страшно. Андрей не мог так скоро вернуться, и тем более – так шумно. Это противоречило логике их семейной жизни. Мелькнула даже мысль: уж не сошел ли он с ума, и не набросится ли сейчас на нее?

Он не набросился. Крикнул толи испуганно, толи радостно:

– Овод! Вот он!..

5

Вечер был теплый, пыльный и уставший. Люди спешили сделать как можно больше, используя каждый светлый час, которых стало заметно меньше, для того, чтобы заготовить в зиму всякой всячины. Ему готовить было нечего, разве что последнее тепло. На него он и нахлобучил пыльную шапку, не давая прогретому за день воздуху ускользнуть в чистую холодную высь.

Андрей не спеша шел по тротуару, невольно отмечая и последнее тепло вечеров и ту же пыль, поднятую за день машинами: уборка идет. Но все это огибало его, проплывало мимо, сам он брел в отдельном пространстве и рассматривал – кадр за кадром – жизнь со стороны. Она не радовала и не огорчала его, шла себе и шла, и он шагал где-то рядом с ней.

Странный он стал, совсем не тот, что прежде, и все отмечали это, ничего не подозревая о его сне. Пропала его обычная острота, которая если и оставалась еще в газете – в строчках, фразах, словах – то по инерции: тот самый опыт, который не пропьешь.