Последний выстрел. Встречи в Буране
Шрифт:
Синецкий живо отпарировал:
— Председатель колхоза тоже лицо выборное, так что мы с тобой, Иван Петрович, здесь на одинаковых правах.
Брат сел в свою «Волгу» и уехал. Синецкий и Михаил Петрович залезли в газик и помчались вслед за председательской машиной.
На душе у Михаила Петровича было скверно, так скверно, что он сожалел и поругивал себя за то, что согласился проехаться по полям. Вместо того, чтобы взбодриться от степной шири, от пахучего степного воздуха, у него было такое ощущение, как будто побывал в пекле и наглотался всякой дряни. Его удручила неприятная, злая стычка двух руководителей колхоза — председателя и секретаря парткома. Конечно же, спор между людьми, по-разному понимающими то или другое дело, был ему не в диковинку.
Михаил Петрович еще не знал, на чьей стороне окажется правда, — на стороне брата или Синецкого. Ему хотелось, очень хотелось, чтобы прав оказался Ваня. Он с неприязнью поглядывал на сидевшего рядом Синецкого. Эта неприязнь удваивалась еще от того, что он каким-то неосознанным чутьем угадывал правоту Синецкого, и в мыслях начинал корить брата, который в споре был грубоват, самонадеян и больше верил не в здравый смысл, а в силу занимаемой должности.
Неподалеку от полевого стана, у чахлой лесной полоски, председательской машине повстречалась районная легковая, тоже «Волга», но более яркого цвета. Машины сблизились — радиатор в радиатор, остановились, как бы принюхиваясь друг к другу.
В то время, когда Синецкий подрулил к «Волгам», из районной вышел приземистый полный мужчина в очках и клетчатой кепке.
— Вот хорошо, что сразу двоих встретил, — обрадовался он, пожимая руки председателю и Синецкому. — Как уборка?
— Пошла полным ходом, Аким Акимович, — поспешил с ответом председатель, и Михаилу Петровичу показалось, что Ваня сразу как-то увял, стал ниже ростом, и сузившиеся глаза его беспокойно и заискивающе поглядывали на районное начальство.
— Проезжал — видел, пошло дело...
— Стараемся, Аким Акимович, сил не жалеем, — с той же поспешностью отвечал председатель, как будто боялся, что кто-то может усомниться в его старательности.
— Мы там районное обязательство пересмотрели, — небрежно обронил Аким Акимович. — Вы тоже помаракуйте у себя.
— В связи с чем пересмотрено районное обязательство и кто его пересматривал? — с наигранным простодушием полюбопытствовал Синецкий.
— Как то есть: «в связи с чем»? — искренне удивился неуместному вопросу Аким Акимович. — Ты что, Синецкий, не в курсе?
— Трудно порой уследить за вашим курсом.
Аким Акимович сделал вид, будто не расслышал этих слов, и обратился к председателю:
— Мы там накинули тебе до миллиона. Есть такая мысль — вытянешь.
— Поднатужимся, Аким Акимович, — с готовностью согласился Иван Петрович.
— Вот и лады. Урожай у тебя приличный. Мы там перемножили, все в ажуре получается. Надеемся на тебя, Воронов, — по-отечески ласково похлопал он по плечу Ивана Петровича.
— Научились множить! — возмутился Синецкий. — Вы же знаете, товарищ Рогов, наш план — пятьсот пятьдесят тысяч пудов. План выполним. Будем стараться убрать все до зернышка, окажутся излишки — сдадим, хлеб прятать не станем. Но принимать уже третье в этом году обязательство — это, извините, не солидно, совестно говорить колхозникам!
— Что ты со мной торгуешься! — разъярился Аким Акимович. — Мы не купцы-коробейники. Есть мнение, а ты философствуешь!
— Но позвольте, мы еще уборку не закончили, семена не засыпали, колхозникам ни грамма не выдали, вон сколько хлеба на корню стоит, а уже делим шкуру неубитого медведя.
Аким Акимович покрутил головой.
— Эх, Синецкий, мало тебя терла жизнь, не прошел ты через все жернова, — поучительно изрек он. — Ты что же думаешь, там напрасно хлеб едят, меньше твоего понимают?
— Не попрекаю куском хлеба тех, кто «там». Но вы же помните, что вышло в прошлом году: наш уважаемый председатель чуть ли не единолично взял высокое обязательство, под барабанный грохот выполнил его и посадил скот на голодный паек. Вам известно, сколько мы потеряли на этом? Это вы перемножили?
— Брось доказывать
аксиомы, — сердито отмахнулся Аким Акимович. — Нужно, значит нужно, и вопрос исчерпан.— Кому нужно? — не уступал Синецкий.
— Изволь, отвечу — государству!
— Вранье. Погибший скот государству пользы не принес!
— Так, так, Синецкий, показал ты свое лицо, показал... Я тебе вот что скажу: занимайся наглядной агитацией, а тут мы без тебя разберемся... Незрелый ты человек, Синецкий, мелко плаваешь, дальше своего колхоза не видишь, — упрекал Аким Акимович. — Ошиблись мы в тебе, будет время, исправим ошибку. — Рогов кивнул Ивану Петровичу, они отошли от машин, заговорили о чем-то вполголоса.
Михаил Петрович и Синецкий остались у той же чахлой лесной полоски. Над ними висело бледно-голубое пустынное небо — ни тучки на нем, ни облачка.
Духота... «
В пожухлой, опаленной солнцем и густо припорошенной пылью траве лениво позванивали невидимые кузнечики. Высоко в небе величественно парил степной орел. Что-то заметив на земле, он резко спикировал, но, вероятно, промахнулся, не ухватил добычу и отлетел, разочарованный, в сторону.
— За сусликами орел гоняется, — раздумчиво проговорил Синецкий, следя за полетом птицы. — Так вот и мы порой — высоко парим, а потом, глядишь, промах...
У Михаила Петровича еще не стерлось чувство неприязни к Синецкому, ему даже подумалось, что молодой задиристый инженер просто-напросто кокетничает, рисуется: я, мол, не чета мужиковатому председателю Воронову, который готов поднять лапки перед начальством и покорно лепетать только одно — «слушаюсь», я не страшусь высказывать начальству свое «особое мнение»... Таких легковесных людей Михаил Петрович уже встречал и не мог относиться к ним серьезно. Вот почему сейчас он проговорил насмешливо:
— Что, Виктор Тимофеевич, решили придерживаться философии — день да мой, день прожил — слава богу?
— Нет, Михаил Петрович, отвергаю подобную философию. Я за то, чтобы заглядывать в будущее, но не по-дилетантски, а имея на вооружении научную основу... Представьте себе, ломаю голову и не могу понять — откуда идет и кому нужна эта шумиха? Я не понимаю, почему иного человека хвалят лишь только за то, что он берет высокие обязательства, а потом из кожи лезет вон, чтобы выполнить их даже во вред хозяйству, не говоря уже о здравом смысле. И что удивительней всего — такого иные деятели называют «зрелым товарищем». Вам уже знаком Аким Акимович Рогов. Он-то и всплыл на волнах высоких обязательств. А Иван Петрович сменил его на председательском посту и тоже настраивается на эту волну, штурмует рекорды... Рекорд, конечно, дело хорошее. Но какой ценой он думает прикарманить рекорд? Ценой растления человеческих душ... Да, да, именно такой ценой. Разве другие наши механизаторы не видят, не знают, что председатель специально опекает Романюка, все ему: и лучший комбайн, и запасные части, и самосвал дежурит, чтобы, упаси боже, Романюк минутку не задержался с разгрузкой бункера! Кроме всего прочего, у любителей рекордов преступное нарушение режима работы комбайна и отсюда потеря зерна. — Синецкий немного помолчал, искоса глянул на Ивана Петровича и Рогова, продолжавших о чем-то заговорщицки беседовать в сторонке, и с осуждением добавил: — Есть в этой штурмовщине и самая, быть может, главная опасность. Трактористом у Романюка работает хороший честный парень — Федя Копылов. Он тоже все видит и все понимает... Сохранит ли он после этого свою честность? Председатель об этом не думает. Ему важно нашуметь, отличиться!
Закончив разговор, Иван Петрович и Рогов подошли к машинам. Иван Петрович сразу уехал, а Рогов — сердитый, мрачный, как туча, ни с того ни с сего опять набросился на Синецкого.
— На что руку поднимаешь? — грозно вопрошал он. — Да ты даешь себе отчет в том, что делаешь? Вместо того, чтобы пропагандировать опыт передовиков, демагогией занимаешься!
Синецкому промолчать бы, и все, наверное, благополучно кончилось, но он разгоряченно ответил:
— Передовик и бракодел — понятия несовместимые, товарищ Рогов!