Последняя исповедь Орфея

* * *

Лежу на чем-то мягком и теплом, ощущаю игру солнца на своем лице, которое дает о себе знать даже сквозь прикрытые ресницы. Вспоминаю, что было со мной перед тем, как я провалился в небытие, от чего мои руки пускаются в лихорадочный пляс по всему телу. Боли нет, как и осязаемых ранений. Привстаю, опершись на локоть, тем самым сгоняя с себя остатки приятной дремоты. Все также облачен в плащ, на котором нет ни одного кровавого пятна. Руки тоже чистые, правая кисть с внутренней стороны испещрена лишь ладонными линиями, которые присутствовали на мне столько, сколько я себя помню. Быть может это было просто очередным наваждением?

Озираясь по сторонам, замечаю, что мое нынешнее место пребывания – это поле с бескрайними рядами немофил, сливающихся в единую спокойную океаническую гладь пастельно-голубого цвета. Схожую картину мне доводилось видеть на фотографиях Национального парка Хитачи, но здесь все куда масштабнее.

За мной оказывается злополучная дверь, стоящая в гордом одиночестве посреди цветов. На месте вырезанного глаза с этой стороны находится символ карет. Выполнен он куда аккуратнее, линии прямые и без небрежных засечек. Помня свой предыдущий опыт, не рискую подходить к ней слишком близко. Мандолина лежит под моими ногами, она по-прежнему алая, но теперь это не окрас, созданный моей жидкой соединительной тканью, а стандартное лакокрасочное покрытие. Поверх все также высечены строчки, но, приглядевшись, я понимаю, что это совершенно иные стихи.

Хоть в обществе слыву я атеистом,

Скажу всем вам, что боги есть.

Точней один, и тот – богиня,

Что проживает на земле.

Ох, дайте мне листок бумаги,

Я испишу его сейчас

Любовным бредом, лихорадкой,

Что так присуща всем творцам.

…Глаза свеченья хризолита,

Благоуханье от волос,

Что заставляет сердце биться

И вновь впивать в сей стан свой взор.

И силуэт ее ночами,

Незвано заходя в мой дом,

Садится на краю кровати,

Рисуя мой пастельный сон.

Во время прочтения уголки моих губ непроизвольно идут вверх. Наивная рукопись подростка, рождающая в груди тепло ностальгии от неотчетливых воспоминай, базирующихся больше на переживаниях внутренних, чем на внешних зафиксированных образах.

Из близлежащих зарослей выпархивает мохо и проносится над моей макушкой. На его оперении появилось рыжее пятно в районе груди, бликующее в лучах сияющего солнца. Удаляясь, он постепенно принял форму светящейся точки в небе, которая, по-видимому, являлась ипостасью моей путеводной звезды.

Подняв инструмент за гриф с притоптанных цветов, повертев колки для проверки строя, отправляюсь вслед за маленьким маячком, уменьшающимся с каждой секундой и угрожающим оставить меня в одиночестве, если я не буду вовремя поспевать за ним.

Ступая меж немофил, появляется ощущение, что мои ноги отныне мне не принадлежат. Захоти я сейчас остановиться – я бы все также продолжил путь, ведь они больше не были подчинены моей воле, кастовая иерархия сменилась, и теперь хваленный разум находился в должности раба конечностей. Смиренно это приняв, на ходу срываю приглядевшийся цветок и помещаю его за левое ухо, на манер замужней гавайской девушки.

Вдалеке появляются плывущие очертания, которые я изначально принимаю за оптическую иллюзию, известную всем под названием мираж, в область которого, пикируя с неба, вторгается дрожащий огонек. По приближению контуры становятся статичными, и вот передо мной уже постройка, визуально напоминающая классического представителя японской архитектуры. Небольшой домик типа минка, стены которого выполнены из бумаги васи, а крыша сделана в стиле Иримоя-дзукури. К зданию вели пять-шесть невысоких каменных ступеней. Вокруг – сад, обитателями которого являются нежно-розовые космеи, кусты гортензии, цветущие сакуры и глицинии. Где-то внутри этого праздника природы проглядывается фонтан, на котором сидит мохо, явившийся сюда раньше и, видимо, ожидающий моего появления. Завидев меня, он с флейтовым свистом вылетает из сада, но в этот раз, отказываясь использовать меня как удобную сиделку, начинает наворачивать круги вокруг моего стана.

Подойдя к жилищу, слегка касаюсь сёдзи, от чего он приходит в движение, медленно открывая мне внутреннее убранство. Передо мной – большая светлая комната, выполненная в стиле Сёин-дзукури. В правой стене что-то наподобие токонома, в котором находится виниловый проигрыватель в кожаном сундуке, а возле него, привалившись к стене, стоит грампластинка в картонном конверте. На обложке – графический рисунок «Вальс», выполненный Камиллой Клодель.

Птица, все также кружащая вокруг меня, перелетает на жёрдочку, висящую под потолком, будто специально установленную для нее. Мой взор устремляется на девушку в середине комнаты, сидящую спиной ко мне в кимоно гейши, расписанного розовыми цветами-космеями, которые до этого я уже наблюдал в чудесном саду. Подвернув ноги под себя, я замечаю, что она босая – миниатюрные пальцы ног выглядывают из-под полы халата. Тихо напевая, девушка поглаживает своего ручного зверя, что лежит головой на ее коленях, окутав ее бедра пушистым рыжим хвостом.

Боясь прервать ее покой, я осторожно прохожу до ниши в стене, поскрипывая половицами. Положив туда своего алого соратника, с которым мне довелось пройти всю дорогу до сюда, берусь разглядывать конверт. До меня доносится мягкий женский голос.

– Поставь ее на проигрыватель.

Подчиняясь, делаю все по инструкции. Достаю пластинку, кладу ее на штырь и плавно опускаю тонарм, соприкасая иглу с бороздкой. После непродолжительного потрескивания вступают струнные. Это мандолина, подобные звенящие переливы я ни с чем не спутаю. В композицию вступает вокалист, в котором я узнаю себя. Из моей памяти выныривают воспоминания: обшарпанная квартира, микрофон, я с музыкальным инструментом, записывающий уже десятый дубль. Из потока мемуаров моих дней меня вырывает прикосновение. Две маленькие руки сжимают мою грудь, я ощущаю тепло тела, которое прижалось ко мне позади.

– Может потанцуем? Ты не такой частый гость в последнее время…

Я молча киваю, начиная разворачиваться в сторону своего новоиспеченного танцевального партнера, но он меня останавливает, до боли сжимая в своих ладонях мою грудь.

– Только… не смотри на меня. Давай я найду, чем закрыть твои глаза.

Девушка отходит, я все также продолжаю стоять лицом к токонома. Спустя время ее руки ласково накидывают мне атласную ленту на лицо, будто срезанную с пуанта балерины, завязав ее на затылке.

– Вот, так куда лучше.

Лишив меня возможности увидеть ее воочию, она тянет меня за руку по направлению к себе, останавливает и кладет руку на плечо, второй же, ведущей, соединяет наши руки в замок. Мы начинаем медленное движение, кружась по комнате, аккуратно переставляя свои ноги в такт музыки.

– Почему ты так давно не приходил в дом?

Действительно, почему? Мне ведь здесь хорошо, впервые в своем путешествии я ощущаю себя на своем месте.

– Путь с каждым разом становится сложнее. Может, последние попытки просто не увенчались успехом.

Я отвечаю, но это не мои слова. А каких последних разах идет речь, мне невдомек. Будто кто-то, живущий внутри, постепенно захватывал власть надо мной. Сначала ноги, теперь – голосовые связки. Пытался ли я сопротивляться этому? Нет, у меня было стойкое ощущение, что гостем в этом теле являлся я, а не неизвестный мне второй его житель, с которым мы были вынуждены делить плоть на двоих.

– Расскажи, с чем тебе довелось столкнуться в этот раз.

Я (или это уже кто-то другой?) пускаюсь в детальное описание своих похождений, стараясь не упустить ни одной детали, из-за чего история получается громоздкой и алогичной. Моя футболка намокает – незнакомка всхлипывает, спрятав свое лицо мне под плащ. На это я сильнее прижимаю ее к себе за талию, а сам носом зарываюсь в ее волосы. Запах, давно забытый, цунами накрывает каждый нерв, разнося тепло по всему телу.