Последняя исповедь Орфея

Наш танец становился все медленнее, постепенно затухая. Вот мы уже стоим, просто прижавшись друг к другу, подушечками пальцев ощупывая каждый сантиметр наших тел, будто в надежде потом воспроизвести скульптуры на основе тактильных воспоминаний.

Я услышал скрип пола, а затем почувствовал, что дыхание девушки переместилось к моему лицу. Встала на цыпочки, подумал я. Это вызвало улыбку на моем лице. Ее губы дотронулись до моих, боязливо, словно ей казалось, что будь она настойчивее, я бы тут же исчез, превратившись в песок.

Важно отметить, что на протяжение всего пребывания здесь, внутри меня росло желание посмотреть на лицо хозяйки этого дома. Изначально борясь с ним, в момент поцелуя я капитулировал. Атласная лента стала моим белым флагом, который я забвенно сорвал с лица и бросил нам под ноги. Глаза девушки были открыты. Думаю, что она ожидала подобного исхода, поэтому на протяжении всего танца не смыкала их, стараясь поймать раковое мгновение. Но забывшись, утонув в моменте нашего слияния, она потеряла концентрацию. Отшатнувшись от меня, девушка прикрыла лицо руками. Но было уже поздно.

Я прекрасно помнил этот лик. Глаза с лисьим разрезом, аккуратный тонкий нос, щеки с живым румянцем, убранная прядь волос за ухо, оголяющая ухо с круглой сережкой на мочке, которую я так часто прикусывал. Я видел это лицо в моменты печали, когда солено-горькие слезы стекали и падали с подбородка, видел его сияющим от счастья, от чего ее взгляд всегда приобретал хитрый прищур, видел его в моменты сильнейших оргазмов, что изводили спазмами все ее нутро. Я не должен был видеть его сейчас. Для меня это стало понятным слишком поздно и, начав поиски оправданий своим действиям, я ощутил тупой удар в грудь.

Все вокруг пришло в движение, мои легкие рвались, захлебываясь в кровавом водовороте. Комната исчезала, теряясь в наступающей тьме, и последним, что я увидел перед окончательным падением в пропасть, были испуганные заплаканные глаза Ви.

II

Из открытого окна веяло легким ветерком, вальяжно перемещающимся по комнате и треплющим волосы, разбросанные по подушке, на которую была водружена моя голова; словно приговоренный к казни через эшафот, лежал я по струнке, не позволяя себе дернуть ни единым мускулом. Для полной картины не хватало лишь фиксации ремнями моего окаменевшего тела к кровати, а на шеи двух досок с прорезанной горловиной. Вместе с ветром, с улицы доносился хохот и крики детей, резвящихся на игровой площадке в возрасте, близким к доисторической эпохе, которой и я успел попользоваться по предназначению в своем, уже далеком детстве. На дереве, что упиралось своими тяжелыми ветвями в стекла иллюминатора моего прибежища от внешнего мира, неизвестная мне птица решила взять на себя амплуа моего личного будильника. Слушая переливы ее трели, глядя на потолочную плитку из пенопласта, что в юном возрасте мне так часто рисовала психоделические узоры, проникшие в действительность из неумолимо наступающих грез, я постепенно вспоминал те вещи, что произошли со мной накануне, еще не уверенный, что было вымыслом, а что реальностью. Будто бы паук с длинными цепкими лапами, внутри моего мозга перебирающий картотеку, записанную под диктовку бабочки Грета Ото, стоящей на моих извилинах, и с биноклем в лапках регистрирующей те вещи, что ей удалось увидеть через огромные полупрозрачные призмы-зрачки, передо мной начинает проигрываться диафильм. Кедо, вермут, лес, висельник, мандолина… Дойдя в череде слайдов до диапозитива с изображением мохо, я встаю с постели и подхожу к открытой створке окна.

Птица, уже, по-видимому, успевшая пересесть с лиственницы на оконный водоотлив, продолжала свое песнопение, с интересом заглядывая в мои небогатые апартаменты. Приоткрыв пошире окно, я попытался посадить ее к себе на ладонь, но, заметив приближение моей руки, птица резко оборвала свой мелизм, сорвалась со своего насеста и запорхала в воздухе, со звуком скрывшись за листвой дерева. Это была синица, полноправный житель городских артерий. Взяв с подоконника пачку «Лаки Страйк», я снова отправился в постель, по пути досматривая оставшиеся слайды.

Закурив от спички, я выбросил ее в кружку, стоящую на столе, который примыкал к изголовью кровати. Спичка зашипела, заглянув внутрь, передо мной предстали ополоски, если судить по запаху, зеленого чая с мелиссой. Как я добрался до дома я совершенно не помнил, а воспоминания предыдущего вечера и ночи находились под черной траурной вуалью, от чего разглядеть их детали было весьма затруднительным. Для прояснения обстоятельств, я поднял телефон, забитый под подушку и открыл мессенджер, ища диалог с Кедо, человека, в независимости от своего состояния, старающегося не упускать прелесть светового дня, которую мне было не дано понять. В переписке находились десятки фотографий со вчерашнего кутежа, и я, потушив в новоиспеченной пепельнице окурок, принялся разглядывать их в полглаза.

Конец ознакомительного фрагмента.