Последняя поэма
Шрифт:
Все то время, каменные своды над их головами рушились. Тяжеленные каменные блоки падали только между гробами, и не задевали не только ни одного из гробов, но и ни одного из эльфов там стоявших. Волшебством укладывались они так, что сливались с палом и оставалось лишь небольшое возвышенье, и вот, когда последние слова отгремели, над из головами ничего уже не осталось, только небо бесконечное, от тьмы освобожденное — лазурно-солнечное, весеннее, ярко сияющее, когда же, впервые с тех пор, как началось нападение, услышали они птичьи трели — и кто-то робко улыбнулся…
Эрмел продолжал стоять и поднимать руки к этому сияющему, наполненному жизнью, и бесконечно вверх уходящему куполу — эти руки были подобны двух расплывчатым радужным колоннам, а кто-то мог видеть и его: лик этот пребывал в неустанном движенье, все черты постоянно менялись — там было буйство цветов, красок, все это беспрерывно перемешивалось, поглощалось, вновь рождалось, и видно было, как шевелятся его губы — сначала никаких слов нельзя было разобрать, но потом уж полились они неустанным потоком:
— Люблю… Я люблю тебя, Лэния… Будь со мною… Вернись… Вернись!!! — и тут он взвыл так, что многие пошатнулись: В-е-р-н-и-с-ь!!!!
Этот вопль все тянулся и тянулся, и все чувствовали, будто бьет и хлещет и обвивает и ласкает их волна, в которой и жар, и холод, и все-все причудливо перемешалось. Они чувствовали, как разлетается над выжженной землей этот крик, и оглядывались, видели… это пространство.
С этого места открывался вид на многие-многие версты окрест, и все это пространство — выжженное, вздыбленное глыбами и обломками казалось еще более отвратительным под небесною красой, словно отвратительная рана на свету открывалась. Но все это, под действием этого страстного вопля прекратилось теперь. Вот поблизости, между углей, стали пробиваться ростки — травы, цветки, они восходили, тянулись к солнцу прямо на глазах, так что казалось, будто в одно мгновенье проходили целые дни. Вот заструился, на глазах ветвясь, и на глазах раскрывая юные, почти прозрачные листья-точки древесный побег — вскоре ясным стало то, что — это младой падуб — дерево, которое с древнейших времен было символом Эрегиона. Такое же преображенье происходило не только перед ними, но и на всем просторе. Черная, отвратительная поверхность (а она, оказывается, все это время хранила разбуженную теперь волшебством Эрмела жизнь, и все то проступал и проступал этот нежный свет — пока еще не было пышных садов, но раны затягивались — этой нежной и живой, светло-изумрудной, покрытой вкраплениями цветочных полей вуалью. И особенно ярко, особенно прекрасно засияло в том месте, где недавно собирались проводить кошмарное пиршество. Теперь там поднимались, теперь там сияли, подобно солнечному плащу, плотно обнявшиеся его братья и сестры — живо-златистые цветы элленора и все то, что недавно вызывало только отвращение и ужас, теперь притягивало, манило к себе. И вот золотистым лучом прорезалась река, которая нашла, все-таки, свое прежнее русло, и ласкала теперь, залечивала раны истерзанные пламенем берега. Оказалось, по какой какой-то случайности не был тронут пламенем тот живой мост-корень, который перетягивался через эту реку, неподалеку от королевского дворца. Что же касается самого дворца, то он вначале казался темным, но потом преобразился и засиял тем лебединым, облачным, легким, ласкающим взгляд свет, каким сиял он и в прежние, счастливые дни, и тогда, впервые за все это время, бывшие там, да и не только там (но и во всем Эрегионе) — почувствовали, что, действительно, все еще может хорошо окончиться; почувствовали, что есть еще силы, чтобы противиться мраку. Многие улыбались, многие терли глаза — ожидали, что и это все это забудется, рассеяться окончательно, как дурной сон А Эрмел вдруг собрался в прежнюю фигуру мудрого старца, резко склонился над гробом Лэнии, на котором все еще лежал, молясь, пребывая в полузабытьи государь Келебрембер. Эрмел легким жестом отстранил его, и таким же легким движеньем откинул крышку гроба которая, вообще-то, была закрыта эльфийским заклятье, и никакое иное заклятье не смогло бы ее открыть вновь… Но крышка была откинута, и он подхватил лежащую там Лэнию за руку — какая же белесая, какая же легкая, мертвая рука. Он поднес ее ладонь к своим губам и поцеловал — их окутала аура света, и тогда все, с легким вздохом подались вперед, так как все ожидали увидеть чудо — все верили, что сейчас вот Лэния воскреснет. Однако, этого не произошло — Эрмел все держал ее за
запястье, все целовал ее ладонь, а она лежала в гробу, такая же безразличная ко всем их чувствам, как звезда.— Вернись… вернись… — молил Эрмел и теперь уже шепотом, но ничего не изменялось в ее спокойствии.
И тогда чародей потянул ее из гроба — он вздернул ее за руку, перехватил за другую руку, и так, чуть выгнув назад, держал перед собою. О — если бы она ожила, если хоть малейшее самостоятельное движение, то — это было бы прекрасно, но, так как она оставалась бездыханной, то это уже становилось отвратительным, и многие эльфы тогда зароптали. Келебрембер слабым голосом прошептал:
— Оставь. Ее уже не вернуть… Пусть тело покоиться… Ну, а я попробую смириться.
— Ты попробуешь смириться… — усмехнулся Эрмел. — Ну, уж нет! Ты, впрочем, можешь смирятся, но я то не смирюсь — никогда не смирюсь! Нет, нет! — и вновь обратился к бездыханному телу Лэнии. — Вернись, пожалуйста… Что — это не возможно? А, ведь, эти благие божки в Валиноре должны меня слышать, ведь должны понять, что — это шанс излечить меня, ненавистного. Пусть же они смилостивятся, и явят чудо, пусть вернут этот дух, который единственный близок мне. Да — пускай это свершится, и тогда, я клянусь, в чем клялся уже и прежде — двадцать лет тому назад — она сможет смирить все мои страсти, и я — я клянусь, что заживу, как простой эльф или человек — да — буду заниматься землепашеством, или… да чем угодно — может, художником, поэтом стану — но я клянусь, что стану смиренным, только бы вернулась она. Пожалуйста, пожалуйста! Ведь теперь даже и не представляю, как это последние двадцать лет и без нее промчались… Верните — я требую!
И тут обхватил ее за голову, и в страстном, долгом поцелуе прижал к своим губам. Она все не шевелилось — тогда Келебрембер поднялся на ноги, и, перехватив его за руки, почти закричал:
— Отпусти! Отпусти! Слышишь — я требую…
Было видно, как напряглись могучие мускулы на руке эльфийского государя, но Эрмел даже не дрогнул — он продолжал целовать Лэнию, и вот руки ее дрогнули — вот по всему телу прошла дрожь. И тогда то все, кто был, поняли, что — это не есть чудо возвращения души этой девы из Валинора, но есть только страсть Эрмела, который, видя, что такого чуда на самом то деле никогда не будет, решил вздохнуть в это мертвое тело подобие жизни — теперь все мускулы могли двигаться сами по себе, но это было только телесное, животное движенье — души же за этим не было. Теперь чародей держал ее лишь за одну руку, и она оглядывалась кругом ясными, пустыми глазами. Никаких чувств не отражалось в этом взгляде, когда она увидела своего отца безмолвно рыдающего перед нею, и свою мать лежащею в гробу перед нею.
Я не знаю, можно ли сказать, что переживал в те минуты государь Келебримбер. Вы только представьте — вот близкий некто, которого ждал ты, по которому тосковал, слезы долгие годы лил. И вот он, казалось бы уже мертвый, вдруг, как величайшее счастье встал перед тобою… Но пусты его глаза, и сколько не бейся — не услышишь прежних милых чувств. Вот она заговорила, и это был голос Лэнии (этот милый, а для отца самый прекрасный из всех, голос) — но за ним была пустота, и тогда, и тогда, от этого невыразимого страданья, пал Келебримбер на колени, и голову сжал, и взмолился, как мученик:
— Пожалуйста! Довольно! Избавь, избавь ты меня от этой муки! Ведь это же обман! Обман великий! Ведь даже и тогда, в кузнеце, лучше было — там хоть воспоминанья, а здесь… Как же это невыносимо похоже на настоящую жизнь… И как же далеко, как же невыносимо далеко это настоящей жизни! Зачем ты в нее вдохнул возможность двигаться?! Ведь ты же и сам себя обманываешь. Так к чему же?! Легче ли тебе от этого?
А это мучительное подобие Лэнии говорило тем временем:
— Вернулась. Теперь я должна найти отца. Мой отец — государь Келебрембер. Да — я узнаю его. Здравствуй же, батюшка. — тут она шагнула к рыдающему Келебримберу, протянула к нему руку, дотронулась до его головы, отчего тот пронзительно вскрикнул и отдернулся.
На государя страшно было глядеть — он как-то весь осунулся, лицо приобрело мертвенный серый оттенок, взгляд же его метался от дочери и обратно к эльфам. Он некоторое время пытался что-то выговорить, но столь велико было его душевное страдание, что выходили только лишь бессвязные стоны. Вот один из князей, желая его утешить, подошел к нему, но государь взглянул на него, взглядом совершенно диким, иступленным и бросился назад — к гробу, принялся его истово целовать, потом, все-таки, понял, что Лэнии там уже нет — и вот этот призрак, положил ему на плечо свою легкую, холодную, мертвую ладошку, и вновь заговорил:
— Батюшка, там откуда вернулась я, так холодно. Теперь я согреюсь под этим солнцем…
Какой же жутко мертвенный, бесцветный голос! Государь дико, пронзительно вскрикнул, повалился на землю, тут вцепился руками в стоящий поблизости гроб супруги и, обнимая его и целуя, зашептал:
— Хоть бы ты помогла мне! Пожалуйста, пожалуйста помоги! Ты сейчас вот спишь в этом вечном сне — и хорошо, и хорошо! Дай же твоим ликом спокойным, безучастным насладиться!
Однако, и здесь государь Келебрембер испытал только новую жизнь. Там, в этом гробу, произошло движенье, и крышка гроба легко откинулась, и поднялась супруга его, такая же как и прежде — до ужаса живая, но без души — и она говорила тем же, ничего не выражающим голосом: