Последняя принцесса Индии

Пуджа может быть долгой и утомительной или довольно простой и не занимающей много времени. В то утро пуджа была очень долгой. До окончания церемонии вкушать пищу запрещено, поэтому она показалась мне бесконечной.

Когда брамин наконец умолк, прекратив свои песнопения, он обратился ко мне:

– Ты видела тело матери?

Я отрицательно покачала головой.

– Ребенок должен увидеть тело матери, прежде чем его унесут, – заявил он. – Когда кремация?

Поскольку отец молчал, ему ответила бабка:

– Завтра. Мой сын пойдет сегодня и сделает все нужные приготовления.

Затем мы все направились в комнату, остававшуюся прежде свободной. Мама лежала в новом желтом сари. Вокруг погребальных носилок стояли светильники. Женщины деревни усыпали ее ноги цветами календулы. Брамин встал возле тела на колени и положил поверх него розы. Потом он умастил себе лоб благовонной мазью сандалового дерева и произнес мантру. Я посмотрела на папу, но его взгляд блуждал где-то далеко. Так мореплаватель вглядывается в просторы океана, почти потеряв всякую надежду увидеть сушу.

Брамин протянул мне оранжевую гвоздику. Я должна была положить цветок на тело матери. Я подходила к носилкам, намеренно замедляя шаг. Мама казалась мне холодной и одинокой. Когда она была жива, я редко видела ее спящей. Она никогда не сидела без дела. Если ее ноги не двигались, двигались ее руки. Губы ее тоже не знали покоя. Мама очень любила петь. Я положила цветок поверх ее сложенных вместе рук и замерла, ожидая, не пошевелится ли мама. Это было очень по-детски, но тогда я верила, что, если очень страстно попрошу, Брахма сжалится и вернет мне маму. Но ничего не произошло, и я подумала о том, что, наверное, чем-то прогневила богов и поэтому они забрали у меня маму.

Мы перешли в трапезную. Там мы отведали риса и чечевицы. После этого брамин объявил собравшимся джанам кундли моей сестры. Он оказался вполне благоприятен.

Так вышло, что брамина провожали только бабка и я.

– Как ваш сын намерен поступить с этой девочкой? – остановившись в дверях, спросил брамин и посмотрел на меня сверху вниз.

Я тотчас же отвернулась, чтобы жрец не счел меня бесстыжей.

– Сейчас, когда их стало двое, денег на приданое не хватит. Это вы хотите сказать?

– Ей уже исполнилось восемь лет?

– Девять, – внесла ясность бабка.

– Жаль, но если нет денег на приданое…

– Мы посвятим ее храму, – заявила бабка. – Она станет девадаси [26] .

В то время я понятия не имела, кто такая девадаси. Знала только, что это «служанка богов». Только теперь, спустя столько лет, я понимаю, почему лицо брамина исказилось от ужаса. Между девадаси и проституткой небольшая разница. Прошло немало времени, прежде чем мне в руки попал английский перевод стиха, написанного в XV веке о девадаси, «священной служанке богов».

26

Девадаси – в Южной Индии девочка, «посвященная» божеству при рождении или по обету, живущая и служащая при храме до конца своей жизни. Кроме выполнения религиозных ритуалов и работ по уходу за храмом и его убранством, девадаси обычно практиковали традиционные виды индийского искусства, связанного с религией. Англичане, называвшие их баядерками, считали девадаси храмовыми проститутками, что не совсем верно. Проституция не входила в круг их обязанностей, но в XIX веке часть девадаси занималась ей для личного обогащения.

Я не похожа на других. Ты можешь войти в мой дом,Но только если у тебя есть деньги.Ты можешь переступить порог моего дома.Это будет стоить тебе сотню золотых.За две сотни ты можешь увидеть мою спальню,Мою застланную шелком постель и даже влезть в нее,Но только если у тебя есть деньги.Ты можешь сесть рядом со мнойи храбро запустить руку в мое сари.Это будет стоить тебе десять тысяч.За семьдесят тысяч ты можешь коснутьсямоих полных, округлых грудей,Но только если у тебя есть деньги.Три крора [27] , чтобы поднести свой рот близко к моему,Чтобы коснуться моих губ и поцеловать,Чтобы крепко меня обнять, прикоснутьсяк моему гнездышку любви,Полностью со мной слиться…Слушай меня внимательно: ты должен осыпать меня золотом,Но только если у тебя есть деньги.

27

Один крор в Индии равен 10 миллионам.

Брамин смотрел на нее, то открывая, то закрывая рот. Казалось, что он не находит подходящих слов.

– Их отец знает? – наконец спросил он.

– Пока нет, но это разумное решение, если нет наследника, а в семье две девочки.

Брамин бросил на нее такой взгляд, что впоследствии, когда я поняла, о чем тогда шла речь, мне было приятно вспоминать его реакцию: не только я видела, насколько бабка жестока.

В тот же день, но немного позже папа отыскал меня в саду. Я плела из диких цветов венок так, как научила меня мама. Он уселся на траву и терпеливо ждал, когда я протяну ему руку, но мне нечего было ему «сказать». Наконец он взял мою руку в свою.

«Однажды, – «написал» он на моей ладони, – когда и дади-джи, и я умрем, останешься только ты, кто сможет рассказать Анудже, какой была ее мама».

Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, но, понимая, что сейчас не время плакать, сдержалась.

«Те страницы для дневника, который я тебе подарил, пустые?»

Я кивнула.

«Будет нелишним записать все то хорошее, что ты помнишь о маме, прежде чем это сотрется из твоей памяти».

Я все еще писала, когда отец ушел вместе с соседом Шиваджи готовиться к маминой кремации. Из окна спальни я видела, как они вместе идут между рисовыми полями. Любой незнакомец, взглянувший на них, подумал бы, что перед ним солдаты. Высокие мускулистые мужчины. Плечи как у быков. Уверенная поступь. Тетя говорила, что Шиваджи – самый сильный в Барва-Сагаре, но лично мне казалось, что внушительный вид соседу придавали длинные усы. Шиваджи натирал их воском, а кончики закручивал вверх. У него были длинные черные волосы. Всем своим видом он напоминал мне героя книги «Тысяча и одна ночь».

– Одевайся, – сказала бабка, появившаяся в дверном проеме. – Мы едем.

Прежде, до маминой смерти, я бы очень обрадовалась и не удержалась, чтобы не спросить, куда мы едем, но на этот раз я лишь покорно поднялась и сунула ноги в сандалии. Не было смысла спрашивать, стоит ли переодеваться в цветастое сари.

Я встретила бабку у двери. Паланкин стоял наготове. Бабка дождалась, пока я заберусь вовнутрь, залезла вслед за мной и задернула шторку. Мне никогда не нравились темные, закрытые помещения, но путешествовать иным образом просто не было возможности. Женщин не должны были ни видеть, ни слышать, поэтому мы жили в тени наших домов.

Если бы меня несли с кем-либо другим, я бы смотрела из-за шторки, наблюдая, что происходит вокруг, пока паланкин движется по улицам. Вместо этого я сидела на досках не шевелясь и размышляла о том, куда мы направляемся.

– Сиди прямо и не разговаривай, когда нас принесут на место.

Я не ответила, и бабка вышла из себя.

– Ты думаешь, что мой сын тебя любит, но не путай любовь с чувством долга.

Я подумала о том, что ее слова очень точно отражают отношение папы к ней самой, потому что невозможно полюбить настолько жестокого человека, как она. Я продолжала хранить молчание и этим еще больше вывела дади-джи из себя.

– Надеюсь, ты меня хорошо слушаешь, бети. Я не собираюсь повторять то, что говорю сейчас. В тебе нет ничего особенного. Ты будешь жить, плакать и страдать так, как страдают другие женщины. Там, куда мы направляемся, тебе не понадобится ум, – предупредила она меня.

Бабка больше ничего не сказала, а я не спрашивала и только гадала про себя, о чем идет речь. Впрочем, даже если бы она объяснила, мой юный возраст все равно помешал бы мне понять.

Когда я услышала низкий рев раковин рапана, я поняла, куда нас несут. Звуки храма ни с чем не спутать: трубный звук раковин, журчание воды в фонтанах, перезвон колокольчиков…