Последняя стража

Во сне он увидел маму. Она потихоньку вылезала из своего белого мешка. От нее исходил удивительно чистый запах, запах очень хорошего мыла. Выбравшись из мешка, мама на какое-то время исчезла и тут же появилась вновь в платье из черного шелка; оно напомнило Хаймеку господина Войну. Мама бесшумно приблизилась к мальчику, непрерывно грозя ему пальцем и шепча бескровными губами одну и ту же фразу: «Ты виноват… ты виноват… ты… ты… ты…» Хаймек подумал сначала, что его защитит папа, но тут же вспомнил, что папа умер. Он сделал попытку подняться… но его колени словно приклеились к подбородку. Мамина накоротко остриженная голова приближалась, и наступила минута, когда Хаймек понял: он должен принять наказание. Склонив голову, он покорно стал ожидать прикосновения маминого пальца. Все его тело напряглось и замерло. Золотой мамин зуб сверкал где-то совсем рядом с его лицом. «Ты виноват, — вновь услышал он. — Ты виноват…»

Он закричал, почувствовав чье-то прикосновение.

— Мама! — крикнул он. Но это была не мама. Бородач крепко держал мальчика за руку.

— Ты что здесь делаешь?

Дрожа и заикаясь, Хаймек ответил:

— Мама… Она на меня сердится.

— Она умерла, — сердито сказал бородатый еврей.

— Она хочет наказать меня.

— Не бойся мертвых, бойся живых, — сказал бородач. — Мертвые не наказывают.

Хаймек все еще дрожал, но уже меньше.

— Я с ней… с мамой… я с ней еще не попрощался.

Бородач, казалось, колебался.

— Попрощаешься с ней на кладбище, — наконец решил он.

— Она тогда не простит меня… — с отчаянием сказал Хаймек. — Не простит… пока я не скажу ей все-все-все… Я отсюда не пойду…

— Нет времени, — сказал бородач. Двумя руками он поднял Хаймека в воздух и выставил за порог.

Холодный ветер и прерывистый дождь хлестнули мальчику в лицо. И тут он увидел маму. Она лежала в деревянном ящике, завернутая в белый мешок, оставлявший ее лицо открытым. Дождь падал на него тоже.

Четверо дюжих мужчин подняли ящик и поставили его на плечи.

— Пошли, — приказал бородач.

Ящик плыл над головами. Сбоку от него двигались две старухи. Замыкал шествие бородач. Хаймек теснился где-то между ними. Он боялся приближаться к маме, чтобы не наткнуться на шедших перед ним старух, но и не мог отставать от них слишком сильно, чтобы не наткнуться на бородача, шедшего сзади. Дождь тем временем усилился, и на лицо Хаймеку с его головы вода текла уже струйками. Внезапно он ощутил какое-то горделивое чувство — ведь все эти люди шли под дождем только для того, чтобы похоронить его маму. Этим новым ощущением ему хотелось поделиться… хоть с кем-нибудь. В конце концов он набрался смелости, преодолев в себе страх перед старухами, бегом обогнал их и какое-то время шагал нога в ногу с тем из носильщиков, что шел самым первым. Потом он как бы случайно коснулся его свободной руки, которая покачивалась в такт его шагам. Дюжий мужчина повернул к мальчику мокрое лицо. Показалось ли Хаймеку, что мужчина ему улыбнулся, как бы подбадривающе говоря: «Вот такие, брат, дела…»

Так или иначе, но Хаймек почувствовал себя в эту минуту не так одиноко.

— Это моя мама, — сказал он, нажимая на слово «моя».

Носильщик отозвался, как эхо:

— Это твоя мама.

— Она вся в белом, — сказал Хаймек. — Это красиво.

Носильщик снова взглянул на Хаймека, словно ожидая продолжения.

— Никогда не видел маму в такой белой одежде, — доверительно сказал Хаймек, но тут же, припомнив давние времена, поправился, поскольку, не желая того, чуть не обманул этого сильного доброго человека. — Нет, это неправда. Мама любила надевать белое. Давно… до войны, дома… когда она ложилась спать с папой…

Очевидно, эти слова ветер донес до старух, шедших сзади, потому что они снова сказали в один голос:

— Мы хорошо обмыли ее… Мы хорошо одели ее. Теперь она может, как надо, предстать перед царем небесным.

Хаймек доверчиво прижался к носильщику и сказал ему, как говорят, когда раскрывают важный секрет:

— Дядя… когда мы были в том доме, мама на меня сердилась. А теперь уже не сердится. Ведь она такая чистая… и вся в белом. И ее несут на плечах…

Но ничего не ответил ему на этот раз носильщик, продолжая ступать тяжело и сильно. И Хаймек вернулся на свое место назад, позади старух и непосредственно перед бородачом. Ветер крепчал, и струи дождя хлестали идущих к могиле людей тонкими водяными бичами. Дорога, бывшая в начале пути достаточно твердой, теперь превратилось в густое тесто. Носильщики шли всё с бульшим усилием, вытирая ладонями с лица то ли дождь, то ли пот. Старухи шли легко, колючие кончики платков задорно торчали у них из-под шеи в разные стороны. Замыкавший печальное шествие бородач был задумчив, губы его непрерывно шевелились. С промокшей насквозь бороды струились ручейки воды.

Хаймек был похож на утонувшего воробья. Роняя водопады брызг, он двигался в самой середине процессии.

По мере того как дорога все тянулась и тянулась, у мальчика убывали и убывали силы. Он все с большим и большим трудом вытаскивал ноги из тяжелой и липкой грязи, и колени у него дрожали каждый раз, когда он ступал в холодную жижу. Он буквально заставлял себя делать каждый следующий шаг. От охватившего его отчаяния он придумал нечто неслыханное. Убыстрив шаг и догнав шедшего последним носильщика, Хаймек тронул его за руку и попросил:

— Дядя… дядя… я больше не могу…

— Ну, — отозвался носильщик, такой же могучий, как и тот, что шел впереди. — Ну, и чего же ты хочешь?

— Можно, я заберусь к маме в ящик? — выпалил Хаймек.

Носильщик, с лица которого непрерывно стекал пот, смешанный с дождем, смерил его взглядом от земли до самой макушки, потом отвел свои зеленые глаза куда-то в сторону и собрался что-то сказать… но не сказал ничего. Однако мальчику показалось, что он знает, что именно хотел, но не сказал носильщик. Он, конечно, хотел сказать Хаймеку, что тот испачкает белые мамины одежды, а потому поспешил добавить:

— Я… сяду в самом уголочке… и ничего не испачкаю…

Неизвестно, каким образом услышали эти слова старухи, но они вновь отозвались единым голосом:

— Мы обмыли ее. Мы хорошо одели ее…

Поскольку носильщик хранил молчание, мальчик снова заныл:

— Дяденька… дядя… Разреши мне… Мама не рассердится. У меня ноги… не идут. Я больше не могу… Мама не захочет, чтобы я сейчас упал. Если не веришь мне — спроси у нее сам. Нет, дай я спрошу. Мама, мама… ты хочешь, чтобы я…

Носильщик сердито оборвал его:

— Хватит тебе ныть. В гробу носят только мертвых.

Услышав их разговор, подошел бородач и спросил Хаймека:

— В чем дело, малыш?

— Я больше не могу идти.

— А что с тобой случилось?

— Я… я устал..

Еврей рассердился так, что капли с его густой черной бороды еще одним дождем оросили лицо мальчика.

— Устал? Ты говоришь — устал? Чтоб я этого больше не слышал от тебя, Хаим. Ты хорошо меня понял?

Схватив мальчика за кисть, он с силой потащил его за собой.

И тут процессия остановилась. Перед ними и далеко вокруг было всхолмленное пространство. Холмики были разбросаны в странном беспорядке. То здесь, то там видны были одинокие кресты, напоминавшие ворон в полете. Было пустынно и тихо. Внезапно небеса сжалились над живыми и мертвыми, дождь кончился, а ветер стих. Ни одной живой души не видно было ни вблизи, ни вдали. Эту пропитанную ненастьем тишину нарушили удары железа о размокшую глину. Носильщики отнесли гроб в сторону и теперь вонзали, каждый со своей стороны, стальные лопаты.