Последняя свобода

— Убийца станет метить… Для кого? Для «органов», что ль?

— А если не убийца?

«Если бы да кабы» — вот чем мы занимаемся, никакого просвета. Я осветил пещерку: ярко-желтая блестящая глина, посередке громадный, на высокой ножке, пурпурно-белый мухомор — как издевка, деталька театра абсурда.

— Это тут в зарослях Юра шастал?

— Где-то тут.

— Ладно, давай копать.

— Под камнем?

— Под камнем. Или на утро отложим?

— Я буду копать.

Сказать легче, нежели исполнить, настолько спрессованы и монолитны оказались береговые почвы. Мы сменяли друг друга, работая с каким-то остервенением; было странно, страшно; быстро темнело; прошли поверху два рыболова с удочками, словно тени из детских книжек; донеслось: «Чудаки, клады ищут…»

— Коля, мы идиоты. Ну, кто попрет убитую, сумку, лопату в такую даль! Да в лесу закопать легче, земля мягче, здесь всю ночь провозишься!

— Но камень от нас!

— Вот-вот! Еще килограммов пять весу.

— Пап, подумай. Ведь его не просто так от академика сюда притащили, ведь не меньше двух километров, если озеро огибать.

— Не просто так, согласен, — я присел на гладкое, точно отполированное корневище той самой высокой сосны и закурил. — Но в романтические порывы убийцы поставить надгробие и так далее — я не верю.

— Да может, не убийца.

— Кто еще будет закапывать труп?

— Тот, кто пишет письма. Помнишь дословно третье?

— Все помню. «Леон! Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой. Какой тяжелый серый камень. Ты помнишь? Все помнишь? Тяжелый, серый. Остаюсь навеки твоя Марго».

— Ты вообще шампанское не пьешь.

— Это выражение Прахова, использованное мною в романе. Кто-то из слушателей запомнил.

— Кто?

— Садист. От этих писем несет больницей.

Коля стоял по колени в яме, опершись на лопату; красивое чистое лицо, подсвеченное снизу гаснущей в водах зарей, искажалось то ли усмешкой, то ли плачем, то ли страхом. Красивое и страшное лицо одновременно. И так похоже на лицо матери.

— Ладно, ты иди, ты же не веришь… А я докопаюсь.

После паузы я заметил сдержанно:

— Прошлый раз ты слышал милейшего Милашкина: на поминках Прахова мы с ним не расставались.

— Отец, я…

— Да, это жуткие обвиняющие письма. Но твою мать, Коля, я не убивал.

— А кто-то думает иначе.

— Не хочу оправдываться, но человек десять, по меньшей мере, могут подтвердить мое алиби.

— А кто-то думает, например, что ты сделал это утром, до поездки в Москву.

— Надеюсь, таинственный «кто-то» — не ты?

— Не я. Не могу представить тебя убийцей.

— И на том спасибо. Давай сменю… хотя ничего мы тут не найдем.

— Но в первом письме есть намек на озеро!

Я процитировал:

— «Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла».

— Ну вот, — зашептал Коля лихорадочно, — если ее нашли с камнем на шее у этого берега…

— Кто нашел? — взорвался я, — Кто этот ненормальный?

Мой крик восстановил тишину. В полном молчании продолжали мы нелепую страшную работу; все боялся я, как бы сталь не наткнулась на косточки; все светил фонариком в глубь тесной глиняной ямы; а воображение, вот уже два года не находящее выхода в слове (как зверь в клетке), продолжало свою работу. Водоросли, тина, камыш, какой-то странный рыболов с удочкой из сна, из сказки… вздувшийся труп, белая одежда в крови, охотничий нож в крови… «черна твоя душа и остро лезвие. Ты его точил и точил, точил и точил, помнишь? Остаюсь навеки…» Да, навеки, на дне укромного уголка ада!

— Но я не точил! — вырвалось невольно вслух, и лопата тупо уперлась во что-то твердое.

Прыгающий свет фонарика — вековое, затвердевшее, как железо, корневище…

— На этом месте не может быть могилы, — пробормотал я чуть ли не в счастливом облегчении, выбрался из ямы и сел, свалился на траву. Коля неподвижно стоял предо мной, лица уже не видать в ночном сумраке.

— «Вода ничего не смыла», — повторил он задумчиво. — Почему?

— Вот именно. В озере кровь смылась бы… и под грозовым ливнем тоже.

Платье, нож, камень, вода… Комбинация улик вырисовывалась смутно, как ландшафт в туманной мгле. Если сумка с вещами попала в озеро, то как в нее попал нож?

— Значит, убийца вынул нож из раны? — спросил я вслух себя самого.

— О чем ты говоришь?

— Чтоб кровь не натекла, этого нельзя было делать, понимаешь? Но упоминаемые в письмах пятна и отпечаток пальца на картине свидетельствуют, что убийца об этом не знал.

— А ты откуда знаешь?

— От Василия.

— Ты разобрался с его женщиной?

— Ольга Бергер — довольно известная поэтесса. В ЦДЛ ей стало дурно, он отвез ее домой и откачал, так сказать.

Мы оба с искусственным оживлением перекинулись с «ямы» на «загадку Дома литераторов».

— Почему он скрыл от тебя? У них любовь?

— Да, я почувствовал. Васькина любовь — это необыкновенная жалость ко всему живому и страдающему.

Я пошевелил затекшей ногой, в яму посыпалась глина. Невыносимо было здесь оставаться, и уйти невмочь — словно бросить развороченную дорогую могилу.

— Давай закопаем яму?

Коля принялся за работу, я держал светящийся фонарик.

— Чего ж ученик здесь шастал… он якобы видел черного монаха.

Коля вздрогнул.

— Здесь?

— У нас в саду в вечер несостоявшегося свидания.

— Я уверен, что оно состоялось, — холодно процедил он. — Не понимаю, почему ты его щадишь. С такой безумной экзальтацией…

— Монаха он, может, и не придумал. Ко дню рождения Марго подарила мне экзотическое одеяние — настоящая монашеская хламида.

— Думаешь, ее надел убийца?

— Это мое предположение. Юрий уверен, что и Прахова напугал черный монах.

— Погоди! Ведь концовку романа ты сам придумал. О ней же никто не знал?

— Никто.

— Значит, никто не смог бы подыграть. Вот после чтения — да.

— Я уже ни в чем не уверен. Кто-то проявляет нездоровый интерес к рукописи.

— Но разобраться в твоем почерке!

— Есть такой специалист по моему будущему наследию — Григорий Петрович Горностаев.

— И он тайком прочитал еще тогда, до твоего дня рождения?