Последняя свобода

— С кем?.. Да, хочу.

— Простите, у вас это серьезно? Она уже пережила одну трагедию.

— Боже сохрани!

Уж не хотят ли они с Васькой меня сосватать? То-то он все намекает.

— О, я знаю! Вы человек порядочный и деликатный. Я доверяю вам.

— Никогда не доверяйте мужчинам, — пошутил я. — Мы народ чувственный, грубый…

— Только не вы. Не вы и ваш брат, — сказала она значительно и вдруг — ни с того ни с сего — потеряла сознание.

Поднялась суматоха, примчался Василий забрать свою возлюбленную к себе в реанимацию спасать. Я впервые понял до конца Ваську и почувствовал — ненадолго — чужое страдание, как свое. Поэтому и пришлось мне пройти еще раз тем белым бесконечным коридором. Вслед за каталкой, на которой лежала она, как мертвая, но не покрытая с головой белым покровом. Живая, есть надежда.

Потом я сбежал. Меня тянуло на волю, чтоб лихорадкой «следствия» приглушить боль и ужас. Тринадцать лет я отталкивал от себя «черного монаха», но что-то затянуло меня в водоворот — и так и подмывало выбросить камень, сжечь письма, смыть кровь.

И зажить в московской писательской башне на денежки от двухтомника — уж на сколько хватит, — без проклятого романа, разумеется.

Вместо столь разумных действий я продолжал совершать неразумные. Повернув ключ в замке, открыл дверь и окунулся в поэтический уголок — в полумрак лиловых портьер.

Подсел к старой «Москве», вставил чистый лист и напечатал:

«Леон!

Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой».

Продолжать не имело смысла: садистские письма печатались не на этой машинке.

Усталость вдруг навалилась на меня, я продолжал сидеть на хлипком стуле с мягкой подушечкой, уныло уставясь на «братскую могилу»: сотни зеленых «Отблесков любви», аккуратно сложенных на полочках в углу. Меня разъедала жалость к безжизненному телу на каталке и лихорадил азарт следствия… А не сравнить ли стиль писем с этими самыми «Отблесками»?

Взял, полистал, нашел. Ольга Бергер. Из цикла «Грозы августа».

Остановлю мгновенье, Оно прекрасно. И перепутаю часы Не напрасно. День на дворе иль ночь? Шутить опасно. Гроза грядет, сверкнет, Мгновенье страстно.

Понятно.

Ты со мной или нет? И я жду, не поняв: Полумрак, полусвет. Полусон, полуявь. Грозовой перевал одолеть, перейти, И опять, и опять — ждать!

Ну и хватит. Между письмами и этим прелестным лепетом — пропасть. Так и скажу при встрече: прелесть. Музыка, скажу, тонкость ощущений, настроений… Словом, тот банальный вздор, который говорят, когда говорить нечего.

Все. Отметаю больницу, делом надо заниматься, товарищ. По записной книжке я набрал номер телефона, в глубине души надеясь, что мне не ответят. Две поэтессы подряд — явный перебор.

Ответили.

— Будьте любезны, Клавдию Марковну.

— Это я.

— Вас беспокоит Востоков по рекомендации…

— Я в курсе. Вы откуда звоните?

Я растерянно огляделся и сказал:

— От себя. С квартиры то есть.

— У меня ремонт, — пробасила поэтесса. — Так что давайте свои координаты и ждите.

Я дал и помчался к себе ждать.

Вкус Горностаева меня изумил: огромные габариты — куда крупнее Аленьки. И старше. И черные усики. И дымящаяся сигарета в пальцах. И золото во рту и ушах. И желтое японское кимоно. Господи, как она в нем ехала на метро и шла по улице! Вскоре выяснилось: она приехала с Тверской на своей машине.

Клавдия Марковна уселась на тахту, стукнула кулаком, приглашая сесть рядом (я примостился поодаль) и промолвила, подмигнув:

— Ну?

— Кажется, вы были близко знакомы с критиком Горностаевым?

— Была.

— Мне говорили, — я тщательно подбирал слова, — будто бы он не оправдал ваших надежд.

— Смотря каких надежд. — Темные глазки остро прищурились.

Черт бы ее побрал! Терпение мое лопнуло.

— Надежд на любовь или на замужество. И вы пытались покончить с собой.

— Брехня!

Вот это баба, вот это «матерый человечище»!

— Я — вдова, — она усмехнулась струйкой дыма. — И навсегда останусь в этом звании.

Я испытал облегчение, смешанное с опаской: вдруг врет?

— Мой муж был великий музыкант. И неужели вы думаете, что я сменю фамилию, — тут она назвала и впрямь знаменитое имя, — на какую-то «Горностаеву»?

— Но вы приняли яд?

— Снотворное, — она опять подмигнула.

— Стало быть, вы его любили?

— Да бросьте! В мои-то годы.

— Кстати, когда это случилось?

— Что?

— Недоразумение со снотворным.

— Не недоразумение, а продуманная акция. В позапрошлое лето.

— Попытка самоубийства была связана с Горностаевым?

— Напрямую. Но это другая тайна, не имеющая отношения к вашей жене.

— Что вы знаете про мою жену?

— Из лепета Ольги — блаженный человек, юродивый — я поняла, что вы ищете убийцу своей жены. В какой связи вас интересует Гришка?

— Ну… в этой.

— Вы с ним дружите двадцать пять лет, если не ошибаюсь?

— А разве не бывает, что близкие оборачиваются неожиданной стороной?

— Именно от близких и надо ждать неожиданностей. Значит, Гришка интересует вас скорее как мужчина, а не как издатель?

— Во всех аспектах. Он хочет издать двухтомник моей прозы.

— Нет проблем. Он педант, сухарь, трясется над каждой бумажкой, над каждой строчкой. К тому же жадюга. Словом, издатель надежный.

— Он предложил десять тыщ за лист.

— Серьезно? Он платит три. В данный момент оплата в частных издательствах приближается к четырем. А в сантименты старой дружбы я не очень-то верю.

— Каков же вывод?

— Виновен.

— В чем?

— А это уж вы сами разбирайтесь. Если уж Гришенька швыряется монетами, значит, горит что-то искупить.