Последняя тайна Патриарха
Шрифт:
Царю стало невмоготу наедине со своими печальными мыслями. Он покинул террасу и сквозь чреду пышных залов стремительно проследовал в опочивальню, провожаемый раболепными поклонами испуганных слуг. Тоска достигла предела, и вдруг Соломон, сжав губы, резким движением сдернул с руки ненавистный перстень и спрятал его в ларец слоновой кости, окованный в серебро. И ларец, и перстень были подарками хитроумной царицы Шебы. В годы молодости Соломона, только вступившего на престол, она прибыла в Иерусалим и пыталась очаровать его и зачать сына от могущественного царя, уже слывшего мудрецом. Ибо нелегко слабой женщине удерживать власть в обширном богатом государстве. Он переспал и с ней, еще не зная о чудесной силе ее подарка. Не знала тайны и сама царица, иначе никогда не рассталась бы с дивным сапфиром! Правда, и властительница Шебы отдалась ему без любви, – лишь вынашивая свои властолюбивые планы… Ее собственной воли хватило бы на трех царей!
Не знал Соломон и того, что его потомки не одно тысячелетие будут править в южных землях, за страной Та-Кем, там, где берет начало Великая Река, а последнего из них его же подданные будут пытать и убьют в застенках …
Не знал и того, что в далеких северных землях, названных суетливыми греками Гипербореей, спустя века
Переодевшись в простую удобную одежду, Соломон решил отвлечься от печали старым дедовским способом: отправился на охоту. Как ни странно, перстень не имел власти над зверями – схватка с ними была опасной и честной, а победа – пьянящей, неподдельной.
Охота не удалась, загонщики упустили вепря, но царь не стал никого наказывать и отослал приближенных, не в силах видеть их перекошенные от страха лица.
Он бродил в зарослях, росших на подступах к городу по склонам высоких холмов, и наслаждался минутами свободы. Что-что, а трон редко их предполагает, вернее, не предполагает вовсе. Если, конечно, ты – царь, а не тупой бездельник, способный лишь обжираться на бесконечных пирах да предаваться похоти в душном сумраке опочивальни. Тем ты и отличаешься от простых смертных. И никакой тоски не должно быть в твоей душе, исполненной мудрости. Однако печаль вновь стала овладевать сердцем, сообщая мудрости подлинное величие…
Вдруг среди щебета птиц Соломон различил звонкий голосок, напевавший нехитрую мелодию. Тоску как рукой сняло: ее вытеснило привычное возбуждение от предстоящего знакомства с новой женщиной. Влюбчивый царь совсем забыл, что перстень, его главный помощник в таких делах, остался во дворце на дне шкатулки…
За кустами, покрытыми яркими розовыми цветами, Соломон увидел девушку, плетущую венок из белых лилий – рыжие кудри скрывали лицо, но опытному сердцееду не было нужды рассматривать его. Ему и так стало ясно, что девчушка чудо как хороша! Заслышав шорох, незнакомка оборвала пение и обернулась: на царя полыхнули зеленым огнем ее огромные от испуга глаза. Но перед собой она видела простого охотника, ласково ей улыбавшегося, и страх сменился растерянностью. Предчувствия не обманули Соломона: второй такой красавицы было не сыскать во всем Израиле, славном прелестью жен!
– Что ты делаешь здесь, милая, и как зовут тебя? Не волшебница ли ты, лишающая мужей разума своим пением?
– Имя мне Суламита… Я стерегу здесь виноградник братьев моих… – девушка потупилась, робко и вместе с тем лукаво взглянув на красивого, статного мужчину, такого приветливого и обходительного. Ей тоже хотелось знать имя любезного охотника, но неприлично девушке задавать вопросы мужчине.
Как он был непохож на сельских парней, сразу норовивших прижать ее в укромном месте. Сердце юной девушки во все века живет ожиданием любви… Но – любви, а не грубых приставаний!
Незнакомец присел рядом, и беседа легко и свободно потекла дальше, словно ручеек у их ног… Лицо Суламиты светилось жарким румянцем, и никогда, ни единожды в жизни своей Соломон не видел столь искреннюю приязнь в глазах женщины, столь радостную надежду! Лилии в ее венке казались драгоценной короной, и царь забыл, что перед ним – простолюдинка… Забыл о том, что и он в ее глазах вовсе не великий царь, которого мудрено было узнать без пышных одеяний, а простой охотник. Между ними зарождалось подлинное большое чувство! Ему сердца покоряются по доброй воле…Встреча эта породила многое – и в душе царя, и в судьбе Суламиты. Но главным остались бессмертные строки, настолько прекрасные, что они вошли в число священных книг – они, воспевающие плотскую любовь! Так поэтично никто – ни до, ни после – не говорил о земной всепоглощающей страсти. Описал Соломон и свою страсть, и любовь Суламиты к простому человеку, в образе которого явился к ней. Несравнимой оказалась та любовь с холодными ласками жен царского гарема… Описал противу всех религиозных канонов – особенно христианских, с их умерщвлением этой самой плоти… Впрочем, о христианах в ту пору слыхом не слыхивали. Идо сих пор признают люди, что «всё состояние мира не стоит того дня, в который дана эта книга»…
Однако не все были так беспечны и влюбчивы. Пока царь самозабвенно искал каждую свободную минутку для уединения с юной возлюбленной или хотя бы для посвящения ей пары вдохновенных строк, кое-кто не дремал – ведь Соломон напрочь забыл, когда последний раз брал в руки ненавистный перстень. А кое-кому эта реликвия не давала покоя… И вот этому «кое-кому» царь доверил управление Израилем, пока любовная горячка отвлекала его от государственных дел.
С некоторых пор странные и страшные видения одолевали первосвященника израильского Авиафара. Словно чей-то тихий гнусавый голос нашептывал ему: «Завладей перстнем, он подарит тебе трон… Ты же всегда мечтал о безраздельном владычестве… Негоже кланяться царю легкомысленному, одним утехам любовным предающемуся, забывшему о своем народе! Вспомни, как процветала страна при Судьях Израилевых…»
Нынешнее процветание в расчёт не принималось. И почему именно перстнем надо завладеть – тоже было непонятно. Зато крамольные мыслишки сладостно обволакивались туманом «радения о народе»…
А пуще всего не мог Авиафар забыть, как, едва вступив на престол, Соломон отрешил его от сана священнического. За дружбу с Адонией, старшим сыном Давидовым. Молодой царь приказал убить брата… А ведь ему, как старшему, должен был достаться трон! Потом, правда, вновь приблизил, сделал ближайшим сановником, но жгучая обида осталась.
Не узнавал себя первосвященник в отполированных серебряных зеркалах, не мог понять, откуда взялся этот красный блеск в воспаленных глазах… Куда делось его благочестие и степенность? Злоба пополам с честолюбием душила, затмевала разум. И решился наконец Авиафар!
Вроде как для важных государственных дел явился он в царские покои – высокий и тощий как жердь, опираясь на богато изукрашенный самоцветами посох. Когда слуги сказали, что царь, как всегда, на охоте, – расположился там, сказав, что будет дожидаться повелителя столько, сколько понадобится. Знал, что царская охота, возвращаясь, великий шум производит и суету. Отослав слуг, бросился к ларцу драгоценному, а голос все зудел в ушах: «Вознесись на вершину, как достойнейший и мудрейший! Что тебе этот сын разбойника-выскочки, позавчерашний смерд? Да и сын ли? Ведь люди всякое говорят…
И яркой, нестерпимой молнией:
Приди с перстнем к смрадным огням Геенны, там поймёшь, что делать!»
Было непонятно: кто-то нашёптывает или это свои мысли мечутся в одуревшей от властолюбия
голове подобно тушканчикам по тесной клетке?Есть!! Перстень лежал на самом дне шкатулки, между жемчугами и смарагдами, ярко и тревожно мерцая синим пламенем. Авиафар выхватил его дрожащими от нетерпения руками – словно трепет сладострастия охватил почтенного первосвященника!
Но внезапный легкий шорох за спиной заставил обернуться. В ужасе преступник смотрел на Соломона, тайком вернувшегося с любовного свидания. Царь тщательно скрывал ото всех свою тайну – знал, что несдобровать Суламите, если узнают о его благосклонности к ней. Украдкой покидал на охоте свиту и мчался к возлюбленной, пылая желанием хоть на час увидеть ее! Знал Соломон, мудрейший из мудрых, что между многочисленными женами уже идет полная интриг война. За будущее их сыновей. За будущее их богов-идолов. Это ведь только Единый Бог не знает ни прошлого, ни будущего, пребывая в Вечности, а божки нуждаются в помощи человеческой. Сколько их уже сгинуло бесследно из памяти людской!
Мрачным огнем зажглись глаза Соломона: все ему стало ясно при виде роющегося в ларце Авиафара. Кликнув стражу, приказал схватить изменника. Многие грехи царь милостиво прощал людям, но только не предательство! Помнил он о судьбе Урии…После скорого суда Авиафар, еще вчера облеченный властью правителя Израиля, был изгнан из пределов страны, и никто не имел права дать ему пристанища. Наваждение покинуло его, покинули и силы… Бывший первосвященник не смог внятно объяснить своего поведения – лежал бессловесной тряпкой у ступеней трона и даже не молил о пощаде.
Лишенный пышных одеяний, в жалком рубище пришел он, шатаясь и стеная, к ущелью, где жители Иерусалима жгли отбросы – «Геенной огненной» прозвали то смрадное отвратительное место. «Приди к Геенне» – билось в мозгу… Там открылась ему щель среди скал, и решил Авиафар спрятаться в недрах земных, чтобы не стать добычей диких зверей – они пока страшили больше голода. Ибо страшным было наказание, назначенное предателю, – лучше бы побили камнями.
Далеко вглубь уводил неведомый лаз. Полз несчастный из последних сил, а вослед ему доносился вой волков… Полз, пока не попал в необъятную пещеру: стены и своды ее терялись во тьме, а у огромного очага сидело в кресле странное существо, закутанное в черный плащ. Лишь из-под капюшона блеснули красными искрами налитые кровью глаза – словно угли, тлеющие в золе…
– Ты не выполнил моего приказа, раб… – прошелестел знакомый гнусавый голос. – Но отныне ты останешься со мной и будешь служить мне! Нарекаю тебя Серым Мастером, дабы помнил ты, как пришел сюда презираемым изгнанником в сером рубище, и кто – единственный! – не отверг тебя. Я верну тебе молодость, открою тайны, дам могущество, о котором ты и мечтать не смел. Но рано или поздно ты должен добыть для меня перстень с Сапфиром!
И склонился обессиленный Авиафар, и прежняя жизнь померкла в памяти его, и забыл он земное имя свое…
А чудесный перстень подарил царь возлюбленной своей, чистой сердцем Суламите. Не открыл он ей тайны, и след сокровища затерялся на многие годы среди людей подобно капле драгоценной влаги в море песка…Глава 17 Тучи сгущаются
В автобусе об эту пору никого не было, за исключением вечной неистребимой бабки с тележкой, закутанной в сто одежек. Настроение, и без того грустное после прощания с Хранительницей гор, забилось куда-то под плинтус. Когда замелькали улицы Барнаула, ребята совсем пали духом. Перстень уныло посверкивал, словно понимал, что не до него теперь. Как? Как сказать жене, что муж, прошедший столько нешуточных испытаний, погиб так нелепо? Да что вообще – погиб!
Бабка словоохотливо объяснила, где выходить, попутно рассказав о своих сложных отношениях с зятем (алкаш проклятый!), снохой (досталась же сыну эта «прости господи», управы никакой нет!), и что «хорошо – муж, Царствие Небесное, не дожил до ентого безобразия!»
Попутно же выяснилось, что самой «бабке» – всего 48 лет.
«Как моей маме. Только ей больше 35-ти не дашь… А метаморфозы-то продолжаются!» – подумала Настя уже без всякого удивления. Агрессивная моложавость матери никогда не вызывала у нее восхищения. Дочь слишком хорошо знала, как и для чего эту «сияющую красоту» наводили…
Подошли к дому. Монахи решили кротко остаться внизу, у подъезда – присутствовать им, бедным, духу не хватило…
Позвонили в дверь. Анна – приветливая, улыбчивая, открыла и уже было кинулась обратно в кухню – стряпать что-то вкусное, гостей потчевать. Но что-то в лицах друзей остановило ее.
– А… где Петро? С машиной возится? – тревога в голосе молила: «Нет! Только не это! Ну, скажите, что все хорошо!»
В крошечной прихожей стало невыносимо тесно. Потупившись, Никита рассказал о трагедии. У него уже был опыт – не все его товарищи вернулись с чеченской войны. Повисла томительная, невыносимая тишина… Оглушенная Анна, шатаясь, побрела в гостиную. Села за почти накрытым столом и стала машинально протирать салфеткой мельхиоровые вилки-ложки… Первой не выдержала Настя – бросилась перед бедной вдовой на колени, пытаясь хоть как-то разделить ее горе. Минувшие события либо были чудовищны, либо столь невероятны, что эмоциям – нормальным человеческим эмоциям – не нашлось ни места, ни времени. Теперь – нашлось. Рыдая, она стала что-то шептать поникшей Анне, в чем-то заверять, чем-то клясться, что-то обещать… Наконец, Анна тихо заплакала – осознала… Тихо стала говорить:
– На следующий год собирались серебряную свадьбу отметить… Мы ведь поздно друг друга нашли – я уж совсем к тому времени заневестилась. Уж и родня рукой на меня махнула, мол, Анька – «сухая ветка». И тут – он, офицер, красавец, и меня, дуру неказистую, девку старую, полюбил! Что ж он так оплошал? Вы-то себя не вините, вы – городские, а он же здесь вырос, все ведь знал… Лавина… Вот как чувствовала, что не надо вам было ехать! Как перстень увидала – сердце оборвалось! Ну, думаю, в горах-то вы сохраннее будете… Но и там до вас добрались.
Ошеломленный Никита лишь хлопал глазами: ни Петро, ни Анна ни разу, ни жестом, ни взглядом, ни обмолвкой случайной не дали понять, что заметили Реликвию, довольно-таки неуместную на руке простого парня! Но Данила оказался сообразительнее!
– Анна, так вы давно заметили? И все поняли? Или… знали с самого начала?! И Петро знал?!
– Нет, муж мой бедный ничего не знал, он… Он не был… Знающим, – слово вырвалось, такое вроде обычное, и воробышком заметалось по комнате. Но изумило пуще грифа или орла какого мощнокрылого.
Недавний рассказ Хранительницы гор моментально всплыл в памяти. Так вот к кому Серафим отправлял их – к Анне! Несчастный Петро погиб, так ничего и не поняв…
Анна тяжело поднялась со стула.
– Родненькие, я все вам поведаю, дайте срок. А теперь мне нужно о теле мужа моего позаботиться… Негоже ему там лежать в горах, неоплаканному, по-христиански непогребенному.
Женщина собралась с духом и стала собираться куда-то, словно в одиночку могла извлечь тело из-под завала и похоронить его.