Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

А о какой леди говорил сержант?

— Вот, сэр. Она из артистической бригады. Похоже, что крупозная пневмония…

Вообще-то она актриса. И даже из Голливуда. Это мне другой парень из той же машины сказал. Он уже умер. Их машину расстреляли танки.

Я посмотрел. Рот леди был раскрыт, она часто и хрипло дышала. Лицо ее испачкано было густой коричневой мазью от обморожений. Я не видел ее пятнадцать лет…

— Так, — сказал я. — А остальные раненые?

— Они легкие, сэр. Просто устали. Спят. — Он помолчал и добавил: — Тяжелые уже умерли.

— Вам следовало сдаться в плен, — сказал я.

— Возможно, сэр. Но сначала мы надеялись выбраться, а потом стало некому сдаваться. Потом появились эсэсовцы. Не ваффены, нет. Черные эсэссовцы. На мотоциклах. И…

— Понятно, — сказал я.

— На знаю, сэр, понятно ли вам. Видите ли, я брал замок Ружмон. В Нормандии.

Там были черные эсэсовцы и две тысячи беременных женщин. В подвале стоял железный идол с открытой пастью…

— Я был в замке Ружмон, — сказал я. — Наверное, сразу после вас.

— Ребята, которые штурмовали замок, потом вообще не брали пленных. А я перерезал глотку эсэсовскому генералу, и мне стало как-то проще.

— Генерал был маленький и чернявый?

— Ага. Истиный ариец из Бронкса.

— Глотку ему резали не раз, — сказал я. — И на костре жгли. Ему это как слону дробина.

— Вы знали его, сэр?

— Мы как раз занимаемся им и ему подобными.

— Так у немцев это что — всерьез?

— Более чем. Сенат не стал бы тратить деньги на шарлатанов.

— И этот немец, — Чарли кивнул на застонавшего Рана, — имеет какое-то отношение?..

— Да. Но он на нашей стороне. Давайте-ка займемся им…

И мы занялись Отто Раном. А потом мы занялись Марлен. А потом — остальными ранеными. А потом наступило утро.

Выше облаков гудели самолеты, и вдали гремели разрывы тяжелых бомб.

Впереди шел сержант-канадец. Не подумайте, сэр, что я не хочу тащить носилки, сказал он смущенно, но меня считали лучшим браконьером к югу от Калгари.

Каковы же худшие, подумал я, вспомнив вчерашний треск и сопение, но ничего не сказал: нести Марлен я бы ему и подавно не доверил. Да и не только ему…

— А ведь я эту тетку знаю, — сказал Нат, который держался за носилки сзади.

— Я тоже, — сказал я. — Не сбивай дыхание…

Твое счастье, что она не слышала про «тетку»…

До места нашей «пещерной стоянки» мы добрались быстро — едва ли не быстрее, чем вчера добирались до фургона, хотя вчера шли под гору, а сегодня — в гору.

Но дальше начались препятствия. Камни за ночь обледенели, и подниматься по этому каскаду невысоких, но очень скользких горок было трудно и нам, несущим носилки, и тем раненым, которые шли своим ходом. Отто стонал, Марлен молчала. Иногда мне казалось, что она перестает дышать. Но потом — прорывался кашель…

Наконец, мы выбрались из каменного лабиринта.

Дальше пошло легче. Даже снег здесь был плотнее и не проваливался так, как внизу. Ели метров тридцати в высоту с изогнутыми от постоянных ветров вершинами росли по склонам лошины. Под пологом одной такой ели мы остановились передохнуть.

— Далеко еще? — спросил я.

О'Лири посмотрел на схему.

— Сейчас будет камень…

Но камень мы не заметили под снегом. К счастью, О'Лири, браконьер— первопроходец, споткнулся о него и грохнулся во весь рост. Рукавом он смахнул снег с блестящей поверхности…

— Отсюда — сорок шагов на север, — сказал он, не вставая. — А что тут написано?

— «Направо пойдешь — женят, налево пойдешь — замуж выдадут, прямо пойдешь — о камень навернешься,» — процитировал я по памяти. — У вас же ирландская фамилия, неужели вы не узнаете письма своих предков?

— Черточки дурацкие, — сказал сержант, поднимаясь. — Неужели вы все это знаете?

— Долг службы. Ведите, сержант.

— А нам ведь направо, — сержант огляделся. — И что, я всю жизнь женатым ходить буду?

— Так гласит вековая мудрость, — вздохнул я. — Считайте шаги, сержант.

— Это приказ, сэр?

— Да, это приказ.

Оглядываясь на нас, он отсчитал сорок шагов. Остановился.

— О! — сказал он изумленно. — Да тут проход!

Как оказалось, печи-голландки топить умеет только русский человек. О'Лири и негр Дуглас натаскали из подвала кучу дров. Иней уходил со стекол, обращаясь в пар. И скоро стало по-настоящему жарко.

— Мне кажется, леди уже чувствует себя лучше, — сказал негромко Чарли. — Этот пенициллин и вправду творит чудеса.

Дело было не только в пенициллине, но я не стал уточнять.

Отто на минуту пришел в себя, огляделся — и спокойно уснул.

Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого романтика.

Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками. Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые табуреты с прорезью посредине.

Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была отнюдь не «Островом мертвых» Бёклина, а изображала богобоязненную семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом изречениями народных мудрецов.

— Извините, сэр, — Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и тревогой во взоре, обернулся ко мне. — Не знаете ли вы, что здесь написано? Вдруг, не дай Господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци — чистые сатанопоклонники.

— Это заклинания, но не языческие, — сказал я. — «Карты и кружка доводят до бедности.» «Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на балу.» «Мужчина без женщины словно голова без тела.» «Лучше десять завистников, чем один сострадалец,» «Лучше дважды измерять, чем один раз забывать.» «Каков человек, такую ему и колбасу жарят.» «Шалость редко приводит к добру.» «Говори правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу.» «Большая дубина набивает большие шишки.» «Если бы кто-нибудь захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат.» «Слишком много искусства пользы не приносит.» «Любовь и ум редко идут рука об руку,» «Хорошо пережеванное — наполовину переваренное…»