Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец Дуглас сказал…

— Да-а: Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили завоевать мир…

О'Лири почесал в затылке…

— Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не отказался.

И все ожили.

В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе, расфасованные по полотнянным мешочкам, хранились сухари. О'Лири безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль чистого, как слеза младенца, самогона.

Нат устроился на чердаке — наблюдать.

— Знаете, дядя Ник, — сказал он, когда я забрался к нему, — странно все это.

— Что?

— А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов…

— Бывают такие места, — сказал я. — Ты все равно поглядывай…

Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола калоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.

— Сержант, — сказал я.

— Да, сэр?

— Положите колоду на место. Это не игрушка.

— А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.

— В том-то и дело, — сказал я. — Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро — это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.

— Хм. — Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. — Ну, если вы так уверены…

Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.

— Вы ошиблись, сержант, — сказал я. — В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.

— Даже веревку, на которой он повесился, — не открывая глаз, проговорил Отто Ран.

— Что он сказал? — забеспокоился сержант.

Я перевел.

— Кто повесился?

— Фюрер.

— А с кем мы тогда воюем?

— Лучшие умы человечества ломают над этим головы, — сказал я.

— Ничего не понимаю, — сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.

— Отто, — позвал я. — Вы меня узнаете?

— Голос знакомый, — сказал Ран.

— Если хотите, можете посмотреть.

— Не хочу, — сказал Ран. — Глаза слишком часто лгут.

— Помните Гималаи?

— А, Николас, — равнодушно произнес Ран. — Значит, вас тоже взяли сюда?

— Куда?

— В тонкий мир.

— Не такой уж он тонкий, — сказал я. — Дырка у вас в боку — будто бык боднул.

— Может, и правда бык, — сказал Ран. — Не помню. Я вышел ненадолго — просто подышать…

— Откуда вы взяли, что фюрер повесился?

— А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После того, как на Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог сражаться.

Да, русские бы спрятали его… О, как они хотели заполучить его живым! А знаете, Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен был человек, обладающий ментальной сверхсилой — таким был фюрер. Они бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм… Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? — он посмотрел на меня, прищурясь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не брали вас в тонкий мир: вы сами сюда пришли: как? А, да я же сам, наверное, вас привел: Я очень устал, Николас. Вы не представляете себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать: но оставаться при этом лишь тенью на стене…

— Ничего, — сказал я. — И это пройдет.

— Возможно: — он задышал тяжелее. — Танки Паттона давно в Берлине, но никто этого не знает. Адольф бежал в Ганновер и там повесился, но этого тоже никто не знает. Все ведут себя так, будто ничего такого не произошло: Германия лежит в развалинах, реки красны от крови — но никто этого не видит, люди ходят на работу, обедают в маленьких кафе, спят в своих постелях: ужасно.

Он сморщился и отвернулся.

— Капитан, — сказал Чарли; он, похоже, стоял за моей спиной и слушал.
–

Пожалуйте к столу, сэр.

— Отто, — позвал я.

Он слабо махнул рукой — иди, мол.

Я подошел к Марлен. Она зарумянилась; глаза бегали под веками. Дыхание стало чистым и глубоким. Я потрогал ее лоб, вытер лицо салфеткой. Мне показалось, что она ощутила прикосновение.

— Говоришь, к столу? Пойдем к столу…

Картофельный самогон тяжело рухнул в желудок. Сразу зазвенело в ушах.

О' Лири с грустью смотрел на кружку.

— И выпить бы надо, — сказал он, — и боюсь, что разморит. Мой черед лейтенанта менять.

— Не разморит, — сказал я. — Здесь слишком чистый воздух.

— Я сменю лейтенанта, — сказал Чарли. — Я вообще не пью.

Танкист Дуглас выпил свою порцию залпом, прислушался к ощущению, моментально втянул ломоть окорока величиной в две ладони, потом сказал…

— Я понял, чего нам не хватает. Должно быть, настала пора старому негру немного покухарничать, сэр. Разрешите?

— Действуйте, рядовой. Только не надо бросать в котел незнакомые травы. Мало ли чего он тут насушил…

Марлен пила бульон, не просыпаясь. А снилось ей, что я ее камеристка и что она опаздывает на свидание с Кларком Гейблом. Мне досталось как за собственную нерасторопность, так и за скверно составленное расписание миссисипских пароходов…

Я укутал Марлен и перешел к Отто. Приподнял ему голову и поднес к губам чашку с бульоном. Отто сделал несколько глотков, передохнул, потом разом допил остаток. Он уже не походил на человека, пребывающего в тонком мире. А глоток самогона окончательно вернул его к живым.

Он смотрел на меня, щурясь и морща нос. Такое выражение бывает у людей, проснувшихся от яркого света, упавшего на лицо.

— Это опять вы, — хмыкнул он.

— Да, Отто. И если вы хотели удрать…

— От вас? С какой стати? Удирают обычно от собственного начальства.

— Ну, это у вас получилось отменно. Зеботтендорф был искренне огорчен.

— Еще бы. У него были на меня особые виды. Он ведь понимал, что я рано или поздно выйду на Грааль.

— И что? Вышли? — спросил я как можно небрежнее.