Посол Господина Великого
Шрифт:
– А пройдут, кони-то?
– засомневался дотошный Федор Хромой.
– Надо бы видоков послать.
– Пошлем завтра, - согласно кивнул князь.
– А так - дельно получится!
Ночью уже распростился со всеми Силантий, спать пошел - трое суток в седле - шутка ли!
И воеводы засобирались.
Не успел Пестрый-Стародубский с лавки подняться - грузен уж больно стал - как шум какой-то с крыльца донесся.
Окрикнул громко князь. Воеводы за сабли - мало ли...
Кольчугой звеня, вошел охранный сотник.
– Спытальника новгородского поймали, князь-батюшка! Рекой пробирался. Хотели голову рубить - кричит,
– Да и рубили бы. Однако...
– князь задумался, почесал крупную голову.
– По реке, говоришь, пробирался?
– По реке, батюшка!
– Ну, тащи сюда, про броды спытаем.
По знаку сотника вооруженные короткими рогатинами воины втащили в горницу мокрого мужичагу с трясущейся кудлатой бородищей.
Посмотрел князь строго:
– Кто таков?
– Тимоха я, Рысью прозванный, Ставра-боярина человечек. Да ваши знать должны...
– Броды чрез Шелонь-реку знаешь ли, Рысь?
– Броды покажу - знаю! Прямо там, у Шелони-реки, под Мусцами, стоит рать новгородская.
– Большая ли?
– Сто раз по сорок!
Князь и воеводы переглянулись. Сто раз по сорок - это почти в десять раз больше, чем все войско Даниила Холмского. Тут задумаешься...
– Кто в рати?
– Ополченье, - Тимоха презрительно махнул рукой.
– Почитай, одни шильники... Сидят сейчас, псковичей ждут, трапезничают. А владычный-то полк супротив вас сражаться не очень-то хочет...
– Ополченье, говоришь... так-так...
– Князь Даниил посмотрел на своих воевод, улыбнулся: - Как там Силантий говорил? Через реку - да внезапно? Утром...
– князь обернулся - в распахнутое окно бил первый солнечный луч, светлый, тоненький, теплый.
– Уже, чай, и утро... Собирайте рать, воеводы! Посейчас выступаем, неча зря время терять!
Подобравшись к новгородским позициям в тени высокого правого берега, они вылетели из обмелевшей реки, словно водяные черти. Выскочив, с гиканьем понеслись на ничего не подозревающих новгородцев. Рубили...
Словно железные дьяволы, вылетели на низкий берег - крики и стоны раненых тонули в их торжествующем кличе:
– Москва! Москва! Москва!
В панике забегали по полю люди, падая под ударами сабель.
– Москва!
Отрубленные головы катились в реку кровавыми мячиками...
– Москва!
Едва проснувшись, выглядывали из шалашей ополченцы: оружейники, кожемяки, сбитенщики... И, пронзенные копьями, падали прямо в траву, с качающимися шариками росы...
– Москва!
Кто бежал, кто пытался сопротивляться - неумело, неорганизованно, глупо, - конец был один...
– Москва!
Они все шли и шли, воины великого князя Ивана, наваливались с разных сторон, действуя не так числом, как уменьем. Не то - новгородцы, хоть и больше их было. Одно слово, ополченцы - не воины. В их нестройные ряды быстро вклинивались московиты, рубили направо и налево. Они не ведали жалости - новгородская кровь обильно окропила берег Шелони, и воды реки окрасились алым. Кровь была везде - падала тяжелыми каплями с сабель и копий, ручьями текла по земле, скапливаясь в бурых, дурно пахнущих лужах. Стоны раненых и предсмертные крики, смешиваясь, стелились над полем боя отвратительным гулом. Гул этот, все эти вопли, крики, стенания, являлись лишь фоном для жуткого клича - "Москва!".
– Москва!
С этим криком один из московских всадников с маху отрубил
голову какому-то подмастерью и, насадив ее на копье, поднял к небу!– Москва!
Кровь стекала с отрубленной головы на руку, на грудь, на лицо, на бороду московита, с дьявольской улыбкой тот слизывал с губ соленые капли.
– Москва!
Московская рать терзала разношерстное новгородское войско, как маленький охотничий беркут - лебедя, как орел - барана, как мангуст длинную жирную кобру, у которой к тому же и яду почти не осталось.
– Москва!
Солнце, несмотря на полдень, было изжелта-красным, словно и оно жадно впитывало в себя людскую кровь. Пробегающие по небу облака иногда закрывали ненадолго светило, и тогда оно принимало вид румяной застыдившейся девицы. Облака уходили - и воспрянувшее солнце вновь посылало сражающимся свои кровавые жаркие стрелы.
Сшибались во встречной схватке кони и люди, звенело железо, трещали кости, кричали под копытами коней умирающие. Бились... Русские против русских... Пощады не знали... Над ранеными глумились... Пленным новгородцам отрезали носы и уши...
– Москва!
Быстрее всех опомнилась кованая боярская рать. Быстро одоспешились, выехали...
Московские озадачились, увидев медленно приближающиеся к ним железные неповоротливые фигуры в шлемах с опущенными забралами в виде устрашающих зубастых рож. Кто-то перекрестился... Кто-то поджег зелье в ручнице...
Бабах!!!
Просвистели в воздухе пули.
Отскочили от лат новгородских, словно горох!
– Господи...
Всадник в черненых латах поднял забрало.
– С боку их, - сказал, усмехаясь.
– Быстро наскочить - неповоротливы больно.
Опустив забрало, вскинул копье.
Первым же ударом выбил из седла Киприяна Арбузьева. Тут уж и налетели с боку... Били, стреляли рать кованую - а больше - по лошадям. Упавших в полон брали...
Повели и Киприяна Арбузьева да старого боярина Епифана Власьевича - вот уж кто ошарашенно глазами хлопал - с эдакой-то тяжестью на землю из седла хлопнуться - не всякий и выживет, да уж не привыкать Епифану... Схватили и посадников - Дмитрия Борецкого и Казимира Василия - подвели к князю Даниле. Гордо смотрели посадники, без страха - плен так плен. Так уж суждено, видно. Владычный полк ни одного движенья не сделал - так в сторонке и простоял все время.
Пока рубили...
Пока стреляли...
Пока в полон брали...
Пока берег Шелонский низкий новгородской кровью красился...
– Москва!
Олег Иваныч с правого фланга бился. Вместе с родными славенскими. Никакого страха не чувствовал - правильно говорят, что на миру и смерть красна. Тем более за родную-то землю! Рядом, плечом к плечу, оглоеды бились - эва, махали дубинами. Пара москвичей точно на другой берег улетела от ударов таких! Дедку Евфимию правую руку арбалетной стрелой прострелили, ничего - левой владел старик не хуже. Рубил врагов по мере сил. Пафнутий, старый слуга скособоченный. Не впервой сталкивался он с московитами - лет пятнадцать назад изрядно приходилось рубиться, еще до Ялжебицкого мира. Там и скрючило его от удара вражеского. Однако - выжил. Там - выжил. А здесь... Неудачно как-то обернулся Пафнутий... Мелькнуло что-то... Тяжелая стрела московская старику прямо в глаз вонзилась. По упавшему телу пара всадников пронеслась - не заметили, а самому-то Пафнутию уже все равно было.