Посол Господина Великого

– Пироги, пироги с белорыбицей, во рту тают!

– Квас ледяной, с погребу!

– Калачи печеные, на трубе дымной верченые!

– Пироги, пироги...

– Квас...

А пожалуй, что не хуже, чем в Новгороде! Пирогов - тех и поболе будет. Да муки аржаной да пшеничной - пудами, и дешево все - самый обмолот, как раз хлеба поспели. Вот как бы и в Новгороде так...

Посмурнел ликом Олег Иваныч, к вымолам подъезжая. Эх, Новгород, Новгород, похоже, потеряешь ты скоро всю свою вольность, как девка гулящая честь теряет. Это пока управленье прежнее в Новгороде оставалось, да и владыко все тот же - Феофил... И вече... Все так вроде. Правда, главный-то суд - княжий, Ивана Васильевича, государя московского... и Всея Руси. Так-то! Пусть осталось еще кое-что в Новгороде, пусть не до конца еще свободу лапы московитские задушили - однако увяз коготок - как бы всей птичке не пропасть. Потому - выбираться из такой ситуации немедля надо и всеми способами... То - про Новгород.

Птицы битой хватало на вымолах. И куры, и утки, и дичь: рябчики, перепела, журавли с цаплями. Хоть и жестковато журавлиное мясо - да вкусно, ежели приготовить правильно. Олег Иваныч едал третьего дня журавлей жареных, у Силантия Ржи, под Москвой, на усадьбе. Деревенька - три двора, рядом еще две таких же. Вот и вся землица, великим князем Силантию за верную службу испомещенная. Как называлась деревня - не помнил Олег Иваныч, да и где, к востоку, к югу ли - пес ее знает. По Можайской дороге, кажись. Да и, в общем, не надобно то и знать ему было: все одно один по дорожкам пригородным не поскачешь - шалят в лесах-то. Дадут по башке деревиной - оберут, хорошо, ежели жив останешься. Как ни боролся Иван Васильевич со шпынями лесными - а все выходило неладно, никуда не девались шпыни-то. Потому и не рисковал народец московский числом малым по лесам ездить, в сонмы копился. Крупный-то обоз не по зубам разбойникам. Вот и Олега Иваныча Силантий предупреждал о том. По Москве гуляй - а на усадьбу один не езди - людишек сперва дождись Харлама Хватова, Онисима Вырви Глаз да Епифана Хоробра. То все - Силантия холопы боевые. Оружный бой знают, да и кулачному зело обучены. С детства раннего на кулачках супротив других деревень дрались.

Олег Иваныч спустился к вымолу. Кричали, толпясь, люди; покачивались на волнах лодки, в темной воде нет-нет да и блистал желтизной сорванный с дерева лист. Осень. Хоть и жарко покуда, и парит солнце по-летнему, - а все уже не лето: холодна в реке водица, вечерами быстро темнеет, да и по ночам жди вскоре заморозков. Но днем тепло было. Олег Иваныч в кафтанчике узком упарился. Расстегнул бы шнурочки - да то по местным, московским, меркам - уж совсем непотребное дело, неряхой прослыть запросто можно, да и так - какое к тебе уважение, коли ты эдак расхристан да чуть ли не телешом ходишь?

Потому и терпел жару Олег Иваныч: уж слишком часто тут исключительно по одежке встречали, да и провожали по ней же. Подойдя ближе к вымолу, увидел Харлама Хватова - борода у Харлама приметная, густая, на спелую пшеницу похожая.

– Эй, Харламе!

Обернулся Хардам, к сердцу руку приложил, поклонился низехонько. Знал хоть и пленник Олег Иваныч, а хозяин его жалует. Остальные Силантьевы мужики тут же были. Онисим Вырви Глаз, староста церковный, - худющий, как жердина хорошая, азартен, что в бою, что в споре, все божился, хоть и староста: вот те крест, да вырви глаз... так и прозвали. Епифан Хоробр - самый молодой, и тридцати не исполнилось, однако ж храбростью прозвище свое оправдывал бился, живота не щадя. Особенно татар не любил - лет семь назад увели татары брата младшего в полон. Так с тех пор Епифан брата и не видел. Хардам с Онисимом - женаты, да с детками, а Епифан все приглядывался, ходил бобылем, хоть собой не сказать что страшен больно. Борода окладиста, кудри русые вьются - хоть куда жених, да вот переборчив больно. Уж столько девок по ближним деревням попортил... да и по дальним тоже. Силантий на него ругался, насильно обженить грозясь. Кланялся в ответ Епифан да в бороду усмехался. А в битвах не однажды хозяина своего спасал. Вот и благоволил Силантий к Епифану, иногда не брезговал и за стол с собой посадить - хоть и холоп Епифан обельный. Вот такие вот верные люди Олега Иваныча на вымоле дожидались, дела хозяйские справив. С утра вместе приехали, вместе и возвращаться!

Тут же и тронулись, квасу только баклажку взяли в дорогу. Хороший квасок, забористый. Мужик кривой продавал. Олег Иваныч отпил, губы рукавом вытер, крякнул довольно. Поехали вдоль стены, потом свернули к лесу. В посаде дальнем около избы одной, приземистой, бабы на лавках сидели, от солнца щурясь. Одеты ярко - платы узорчатые, сарафаны алые. Сами - набелены, начернены, нарумянены.

Олег Иваныч с Харламом - он у мужиков за старшего был - о-дву-конь ехали, а Онисим с Епифаном - в телеге. Рогожки хозяйские продали выгодно да подкупили кой-чего из товару кузнецкого, теперь радостно возвращаться было. Бабы, что на лавке сидели, как Епифана увидели, закричали что-то. Епифан отвернулся сразу - не видит будто, да и глуховат вроде как, - проехали. Бабы-то - Олег Иваныч заметил - кто такие: по виду-то и не скажешь. Крашены вроде, да одеты бедновато - хотя и ярко. Сарафаны-то из холста сермяжного, ягодой крашен-ного, такой в воду макни только - сразу краска слиняет, то есть - сок ягодный. Да посад, что проезжали, - тот еще. Избенки все покосившиеся, соломой крытые, заборы кривенькие, серые - нет, не пахло тут и близко богатством каким да румянами.

Уже как в поля выехали - спросил Олег Иваныч Епифана про баб-то. Епифан кваском подавился. Отрыгнув, рукой махнул да краской залился. А эти-то Хардам с Онисимом - заржали враз, что твои кони! Епифан еще больше смутился. Он ведь только в битве храбр был да с бабами. А Харлам с Онисимом все больше над Епифаном изгалялись, подшучивали. Онисим даже наизусть чел что-то из номоканона - епитимейника - недаром староста. Слыхал про сию книжицу и Олег Иваныч, от Гришани еще. "Некоторая Заповедь" - один епитимейник назывался, который у Гришани был, - но много и других имелось. Епитимию - покаяние налагали за прелюбодейства всякие. Типа:

А се грехи:

Прелюбодеяти в руку или во ино что от своея плоти.

Аще кто блуд сотворит со скотом.

Аще лазит жена на жену прелюбодейства для,

Аще лежати створит блуд жена сама в ся,

Или древом, или инем ним...

Гришаня-то епитимейник тот подале от глаз людских прятал. А эти-то наизусть шпарили, смеяся.

– О совокуплении, - нарочито гнусавым тоном рек Онисим: - Аще коя жены дитя родит, не совокуплятися с нею мужу сорок ден. Аще ли нетерпелив, то двадцать ден. Аще ли вельми нетерпелив, то двенадцать дней удержатися... Ты-то как у нас, Епифане? Вельми нетерпелив?

– Да ну вас, срамников, - отмахнулся вконец изведенный Епифан. Повернулся к Олегу Иванычу, поведал вкратце, что там за бабы к нему на посаде цеплялись.

– То гулящие жёнки, да и слободка такая же... Однако я уж три лета как там не бывал...

– Ага, "не бывал", - усмехнулся в усы Харлам.
– А кто на той седмице шлялся?

– И не туда вовсе. Хозяин, Силантий Акимыч, за брони чинить послал, на Кузнецкий. За тем и ездил...

– И чрез трое ден вернулся.

Проехав поля, в лес въехали. Синий лес, буреломистый, страшный. Черным местные тот лес прозывали. Самое пристанище для разного нехорошего люда. Харлам на солнце покосился задумчиво - садилось солнце-то, вот-вот за дальнюю рощу закатится. А темнеет быстро - не лето, чай. Подогнали коней, прикрикнули.

– Посматривай, Олег Иваныч, - предупредил Хардам, настороженно к чему-то прислушиваясь. Онисим с Епифаном вытащили из-под сена кривые татарские сабли. Кровавым светом вспыхнули клинки в лучах заходящего солнца. Где-то - казалось, рядом - заржали кони.

– Неужто не пронесет в этот раз, Господи?
– шепотом произнес Хардам и перекрестился.

Ржание доносилось слева, из сосняка. Нет, вот и справа, за буераками... и сзади, с орешника... от болотины...

Впряженная в телегу пегая кобыла вдруг встрепенулась, словно почуяла волка. Остальные кони обеспокоенно прядали ушами. Узкая дорога впереди, казалось, проваливалась, исчезая в заросшей чертополохом и кустарником балке, темной из-за вплотную обступивших ее сосен. Не лежало почему-то сердце у Олега Иваныча к этой балке, ох, не лежало!

Однако - ехать-то надо было. Вот и поехали. А кругом кусты, сосны, темень! Вороны каркают!

Едва спустились вниз, на тебе - прямо поперек дороги лежало дерево. И не поймешь - то ли само упало, то ли помог кто. Рядом, прямо на повороте, росла сосна с большими сучковатыми ветками - старая, корявая, мощная. С одной из веток, ближе к вершине, свисала вниз... то ли вожжа, то ли веревка. То ли вообще чьи-то кишки...

Кивнув на лежащее дерево, Харлам обернулся к тележным:

– Убирайте тихохонько. А ты, Олег Иваныч, ежели что - скачи без огляду, мы прикроем. Никак невозможно, чтоб с тобой случилось что, никак... Ага, глянь-ка!

Олег Иваныч уже и сам увидел. Впереди, из-за черемуховых зарослей, показалась вдруг хрупкая фигурка подростка в черной монашеской рясе, подпоясанной простой веревкой, и в черном же клобуке, низко надвинутом на глаза. Длинные, давно не мытые волосы парня свалялись, лицо было покрыто пылью, глаза настороженно осмотрели обозников.

– Чьих будете, люди добрые?
– поклонясь, мальчишка подошел ближе.

Ничего вроде особенного не спросил, даже кланялся вежливо. Но... как-то не так... С вызовом каким-то, нахраписто, вроде как издевательски даже! А глаза-то, глаза - так и зыркали!