Посредник
Шрифт:
Кажется, впервые я вспомнил о Теде Берджесе — ведь она милуется с ним! Эта мысль не доставила мне удовольствия. Кстати, где он? В поле шла уборка, но его там не было, это я определил с одного взгляда.
Я пошел к его помощникам.
— Мистер Берджес на ферме, — сказали они. — Есть срочная работенка.
— Какая? — спросил я.
Они заулыбались, но просвещать меня не стали.
До фермы было идти почти милю. Всякие мысли не давали покоя, и я пытался сосредоточиться на скирде, с каким удовольствием сейчас с нее покатаюсь — единственное, в чем я был твердо уверен. Милующиеся парочки, как на смешных открытках,
Я открыл ворота во двор фермы и тут же увидел Теда — он выходил из конюшни. Как всегда махнул рукой — в этом жесте и шутка, и игра, и уважение ко мне и Брэндем-Холлу; хорошее приветствие. Рука, я успел заметить, совсем потемнела от загара — тут я ему завидовал. Как-то не вязался он со всей этой глупостью; миловаться — никак на него не похоже.
— Как дела, почтальон? — спросил он.
Да, он нарек меня почтальоном. Взрослые позволяют с детьми подобные вольности. Но когда с тобой вольничает лорд Тримингем — это приятно, а насчет Теда Берджеса я не был уверен.
— Все нормально, спасибо, — с прохладцей ответил я.
Он подтянул видавший виды кожаный ремень.
— Что-нибудь принесли? — спросил он.
Я протянул письмо. Он, как всегда, отвернулся от меня и стал читать, потом убрал листок в карман вельветовых брюк.
— Хороший малый, — сказал он. На моем лице появилось удивление, и он добавил: — Не обиделись, что я назвал вас хорошим малым?
— Нет, ничего, — с постным лицом ответил я. Наверное, сейчас — самая подходящая минута; и я услышал свой голос: — Боюсь, что больше приносить вам писем не смогу.
Рот его приоткрылся, на лоб набежали морщины.
— Почему?
Я объяснил: выздоровел Маркус, теперь убежать трудно.
Он выслушал меня с угрюмым видом, всю его живость как рукой сняло. Против воли я слегка злорадствовал: замешательство, кислая мина — так тебе и надо.
— А ей вы об этом сказали? — спросил он.
— Кому? — спросил я в ответ, надеясь еще больше его смутить.
— Мисс Мариан, кому же еще?
Пришлось признать, что нет.
— Ведь для нее эти записки очень важны. Что она скажет?
Я просто стоял, переминаясь с ноги на ногу, и он продолжал напирать.
— Она не будет знать, как быть, да и я тоже.
Я помолчал, потом сказал:
— А как раньше вы обходились без меня?
Тут он засмеялся:
— Да вы, я вижу, парень не промах. Трудно было, вот как.
Такой ответ меня устроил.
— Слушайте, — внезапно добавил он. — Вы ведь ей нравитесь, правда?
— Ну... вроде бы.
— И вам приятно ей нравиться, так?
Я согласился и с этим.
— И не хотелось бы разонравиться?
— Нет.
— А почему? — Он подошел ближе. — Почему вам это будет неприятно? Какая вам разница, нравитесь вы ей или нет? Где вы это почувствуете?
Он словно одурманил меня.
— Здесь. — И моя рука непроизвольно потянулась к сердцу.
— Значит, сердце у вас все-таки есть, — заключил он. — А я уж думал, что нет.
Я молчал.
— Понимаете, — продолжал он, —
если вы перестанете носить письма, ей это не понравится. И к вам она переменится, попомните мое слово. Вы же этого не хотите?— Нет.
— Для нее эти письма важны, и для меня тоже. Мы оба ждем их с нетерпением. Это не простые письма. Она будет скучать без них, и я тоже. Может, она даже будет плакать. Не хотите, чтобы она плакала?
— Нет.
— А заставить ее плакать — много не требуется, — сказал он. — Вы, может, думаете, что она гордая и холодная, но это не так. Раньше, когда вас не было, она часто плакала.
— Почему? — спросил я.
— Почему? Ни за что не поверите.
— Неужели из-за вас? — воскликнул я, но без негодования — просто был поражен.
— Из-за меня. Но я не нарочно, честное слово. Вы думаете, я неотесанный мужлан. Что ж, так оно и есть. Но она плакала оттого, что мы не могли встретиться.
— Откуда вы знаете?
— Потому что плакала и при встрече. Ясно?
Полной ясности не было, но суть я, кажется, понял. Во всяком случае, она плакала, и при этой мысли у меня самого на глаза навернулись слезы.
Я вдруг заметил, что дрожу, — его страстность вывела меня из равновесия, он пробудил во мне какие-то непривычные ощущения, заставил произнести сокровенные слова. Он это понял и сказал:
— Вы долго шли под солнцем. Идемте в дом, там прохладней.
Я предпочел бы остаться на воздухе, потому что инстинктивно чувствовал: в темной кухне со скудной мебелью, голыми, суровыми, потрескавшимися стенами, с полным отсутствием женского тепла, которое так любят дети, его преимущество будет чересчур явным. Он сильно взволновал меня, но носить письма я все равно больше не хотел.
— Я думал, вы в поле. — Я перешел на менее, как мне казалось, скользкую тему.
— Я и был в поле, — кивнул он. — Но пришлось вернуться, поглядеть, как тут Улыбка.
— А что, она болеет? — спросил я.
— Она в интересном положении.
— Как это понять? — спросил я. — Разве она выступает на скачках? — Я знал, что лошади бывают в разных положениях на скачках; может, ее положение как раз было интересным.
— Нет, не то, — коротко ответил он. — Она ждет жеребеночка.
— А-а, понятно, — закивал я, хотя ничего не понял. Некоторые стороны жизни были для меня тайной за семью печатями, хотя многие одноклассники в эту тайну якобы проникли и не раз предлагали просветить меня. Но эти стороны интересовали меня не сами по себе, а скорее как пища для воображения. Скажем, меня очень захватывала железная дорога, относительная скорость самых быстрых поездов; принципа же парового двигателя я не понимал и понять не стремился. Но сейчас мое любопытство зашевелилось.
— А почему она его ждет? — спросил я.
— Так решила природа, — последовал ответ.
— А она его хочет? Ведь ей же больно?
— Ну, теперь у нее нет выбора.
— Так чего же она раньше думала?
Фермер засмеялся.
— Между нами говоря, — сообщил он, — пришла ей охота немного помиловаться.
Помиловаться! Меня словно ударили под дых. Значит, лошади могут миловаться, и в результате получается жеребеночек. Нет, это какая-то бессмыслица. Моя рука метнулась ко рту, кажется, в ту минуту я и приобрел этот нервный жест; застыдился своего невежества, будто физического недостатка.