Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Шрифт:
«С а й м о н с…больше половины этих агитаторов в так называемом большевистском движении были жиды.
Н е л ь с о н (сенатор. — С. А.). Евреи?
С а й м о н с. Да, евреи-отступники. Я не хочу ничего говорить против евреев как таковых. Я не сочувствую антисемитскому движению, никогда ему не сочувствовал и, думается мне, не буду сочувствовать. Я против него. Я с омерзением отвергаю какие бы то ни было погромы. Но я твёрдо убеждён, что эта революция — дело жидовских рук.» [1. С. 12–13].
В действительности, по данным 1918 года, в петроградской организации РКП(б) евреи составляли всего 2,6 % [31. С. 142–143]. Однако среди коммунистических вождей они и вправду играли самую заметную роль. Достаточно назвать пятерых: Лев Троцкий — ближайший ленинский сподвижник, фактически руководитель Октябрьского переворота, создатель Красной армии и первый нарком иностранных дел; Григорий
Понимание того, почему евреи, наиболее притесняемые из всех нацменьшинств царской России, очутились на ответственных постах столь радикального политического движения, лежало на поверхности. Как и причины, по которым так много было среди петроградских большевиков латышей (10 %), поляков (6,3 %), белорусов и эстонцев (3,7 %), литовцев (2,6 %). Однако там, где речь заходит о национальном вопросе, яд ксенофобии убивает в человеке всякую способность даже к самой поверхностной логике. Тем не менее российские антисемиты до сих пор не устают подчёркивать, что коммунисты — порождение мирового еврейства и при этом приводят даже цифры и факты, почерпнутые, главным образом, «из двух книг, опубликованных в нацистской Германии: “Большевизм и еврейство" Германа Феста (1934) и “Евреи за спиной Сталина” Рудольфа Коммоса (1938 и 1944)» [18. С. 245].
С началом Великой Отечественной войны можно было ожидать выступлений против питерских немцев. Но никаких эксцессов замечено не было. Во-первых, к началу 1940-х этнических немцев в Ленинграде оставалось уже мало. Во-вторых, многие, особенно молодёжь, под воздействием тотальной советской пропаганды верили в «пролетарский интернационализм». А в-третьих, немало было и таких, на кого в первые недели и месяцы военная машина Германии произвела такое сильное впечатление, что они опасались, как бы вскоре солдаты Гитлера не вступили на улицы Питера, а потому не хотели ссориться с возможным оккупантом. Когда Военный совет Ленинградского фронта дважды — в августе 1941-го и в марте 1942 года провёл выселение из города немцев (а также финнов), потому что они рассматривались советским руководством как потенциальная «пятая колонна» противника, реакция ленинградцев оказалась неожиданной. Акцию властей они оценили… с антисемитских позиций: «это проделки евреев с целью завладеть лучшими квартирами» [21. Т. 1. С. 296–297].
Антисемитизм в полную силу проявил себя в городе сразу после начала войны. Информаторы партийных организаций и НКВД сообщали: рабочие говорят, что на основании пакта 1939 года «не надо было давать немцам хлеб и нефть», что «зря кормили немцев — не русские люди нами управляют, а евреи, поэтому так и получилось» [21. Т. 1. С. 219], отдельные рабочие выражали радость, что евреев, «занимавших “тёплые” места на предприятиях (нормировщиков, кладовщиков и т. п.)», призывают в армию [21. Т. 1. 218].
Ксенофобия захватила и затравленные большевиками остатки былой интеллигенции. Так, относящиеся к началу войны страницы дневника Анны Остроумовой-Лебедевой изобилуют открытой ненавистью к евреям. Вот всего одна характерная запись: «…особую агитацию <в пользу эвакуации> и истеричность вносят евреи, которые по натуре своей, в большинстве случаев, страшные трусы и необыкновенные ловкачи в уклонении от призыва на фронт. А если уж никак нельзя было этого избегнуть, то отыскивают себе места в канцеляриях штаба, в обозе и т. д. Также многие из них избегают трудовую повинность, уклоняются копать окопы, и в то же время, когда все отпуска прекращены, они живут дома в отпуску» [21. Т. 1. С. 330]. Совершенно очевидно, что это взгляды не только самой художницы, которая мало где бывала, поскольку работала дома и выезжала лишь на предоставляемой ей машине с шофёром; таковы были мнения людей, с которыми она общалась, — заходивших в гости друзей, соседей, прислуги.
Поначалу власти Ленинграда не предпринимали никаких мер, чтобы обуздать юдофобию. Но когда антисемитские выпады приобрели по-настоящему массовый характер, партийная номенклатура взялась за привычные
рычаги. Выступая на заседании ленинградского партактива 20 августа 1941 года, Андрей Жданов с присущей ему лексикой заявил: «…необходимо скрутить голову пятой колонне, которая пытается поднять её, начинает шевелиться <надо>… решительно покончить с профашистской агитацией насчёт евреев. Это конёк врага: бей жидов, спасай Россию! Бей евреев и коммунистов!”» [21. Т. 1. С. 223–224]. Спустя девять дней Кировский райком ВКП(б), отмечая в своём специальном постановлении, что антиеврейские выпады встречаются среди рабочих Кировского завода, фабрики «Равенство» (характерное название для коллектива, в котором наличествуют антисемитские настроения. — С. А.), на ряде номерных заводов, а также в домохозяйствах, потребовал от партийных и правоохранительных органов, включая НКВД, «вести беспощадную борьбу с… агитаторами антисемитизма» [21. Т. 1. С. 224].Великодержавный шовинизм Сталина, его соратников и многочисленных — вплоть до наших дней — последователей хорошо известен. Безопасность еврейской части населения, — впрочем, как и других нацменьшинств да и вообще всех рядовых жителей — мало волновала руководителей Ленинграда. Тревожило, что антисемитские выступления могут перерасти в нападения на партийных функционеров. Неслучайно, как отмечает современный историк ленинградской блокады Никита Ломагин, обком, горком и райкомы партии выступили против разгулявшегося антисемитизма только тогда, когда призывы против евреев стали звучать наряду с откровенно антикоммунистическими лозунгами.
Опять-таки: и в те дни до погромов не дошло. Агенты СД, поставлявшие своему командованию достаточно полную информацию о положении в Ленинграде, вынуждены были признать, что антисемитизм в осаждённом городе так и не вышел за рамки ругани в магазинных очередях и на улицах. Н. Ломагин считает, что «эвакуация большей части еврейского населения сама собой сняла остроту этой проблемы» [21. Т. 1. С. 22]. Однако на самом деле причина, думаю, была в том, что ленинградцы очень быстро убедились: оставшиеся в городе евреи испытывают неимоверные тяготы начавшейся блокады наравне с остальными. Недаром говорят: смерть уравнивает всех.
Последний социальный катаклизм — на рубеже 1990-х годов, когда произошёл развал СССР, — вновь вызвал резкий рост юдофобских настроений. Ленинградское отделение пресловутого общества «Память» и его сторонники развернули бешеную энергию: страстные митинги, грязные газетки, листовки с призывами к еврейским погромам встречались то тут, то там. Но на волне массовых демократических устремлений той поры антисемитские призывы не нашли — да и не могли найти — широких сторонников. Не было не только погромов, но даже отдельных открытых эксцессов на межнациональной почве. Единственное, чего добились тогда антисемиты, так это самой мощной в истории города волны еврейской эмиграции, которая, впрочем, была вызвана не только и не столько страхом, сколько впервые появившейся возможностью беспрепятственного выезда из России.
Параллельные заметки. Наибольшее межэтническое согласие царило всегда в среде петербургских национальных меньшинств. Вот как, например, рассказывает об этом в своих мемуарах Александр Бенуа: «В Петербурге… дедушка (Луи Жюль, приехавший из Франции в Россию в 1794 году и основавший здесь русский род Бенуа. — С. А.) женился… на фрейлен Гроппе, происходившей от одной из тех многочисленных немецких семей, которые при всей скромности своего общественного положения образовывали как бы самый фундамент типичной петербургской культуры. Прибавлю для характеристики самого дедушки и бабушки, что, по заключённому при их вступлении в брак договору, всё их мужское поколение принадлежало католической церкви, всё же женское — лютеранству (каковым было вероисповедание самой бабушки). Эта религиозная разница нисколько не отразилась на сердечности отношений между братьями и сёстрами, и скорее именно ей следует приписать ту исключительную широту взглядов, ту веротерпимость или, точнее, “вероуважение”, которыми отличался мой отец, да и вообще все члены семьи Бенуа» [6. Т. 1. С. 31–33]. И далее: «В отце… не было и тени какого-либо ханжества или однобокого фанатизма. Веря безоговорочно во всё то, чему учит католическая церковь, он в то же время крестился на все православные храмы, а когда ему случалось присутствовать при каком-либо богослужении в них, то он и подтягивал вполголоса певчим, так как с академических времён знал все русские обрядовые песни и напевы. С великим почтением он относился также к лютеранским реформаторским священнослужителям, а также к представителям еврейства» [6. Т. 1. С. 43].