Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Параллельные заметки. Вспомните знакомое нам со школьной скамьи описание утреннего Петербурга в первой главе «Евгения Онегина»:

А Петербург неугомонный Уж барабаном пробуждён. Встаёт купец, идёт разносчик, На биржу тянется извозчик, С кувшином охтенка спешит, Под ней снег утренний хрустит. Проснулся утра шум приятный. Открыты ставни; трубный дым Столбом восходит голубым…

Казалось бы, совершенно невинная картинка, но, вслед за описанием жизни столичного высшего света, это резкий контраст, совсем другой Петербург. «Примечательно, — отмечает Моисей Каган, — что ни сюжетно, ни психологически образ этого второго — трудового, разночинного, демократического — Петербурга в романе не нужен, на жизнь, поведение, мышление Онегина он никак не влияет (в отличие от Летнего сада, Невского проспекта, улицы с барскими хоромами, где происходит бал, театра), и всё же Пушкин уделяет ему целую строфу — видимо, чрезвычайно важной казалась поэту эта двойственность, двусторонность города; она ещё не имела драматического смысла, лишь выявляла реальную двуликость столицы. Но пройдёт ещё десять лет, и в “Медном всаднике” раскроется противостояние двух Петербургов, олицетворённых образами Петра и скромного чиновника Евгения» [22. С. 124–125].

Однако, пожалуй, самое главное — Пушкин утвердил Петербург на роль Аида, царства мёртвых. Куда богатый красавец-гусар увёз дочь станционного смотрителя, бедную Дуню? Где Германн, одержимый идеей разгадать три заветные карты, был охвачен безумием и до смерти напугал старую графиню? Где сошёл с ума Евгений, окружённый вышедшей из берегов Невой? Ответ всякий раз один: в Петербурге. И это был не художественный вымысел. Это была страшная реальность: северная столица убила не только большинство пушкинских героев-петербуржцев — спустя всего несколько лет она убила и его самого.

* * *

Дмитрий Мережковский назвал «Медный всадник» «самым революционным из всех произведений Пушкина» [28. С. 330]. Потому что «под видом хвалы тут ставится дерзновенный вопрос о том, “…чьей волей роковой / Над морем город основался”, — обо всём “петербургском периоде русской истории”» [28. С. 330].

Хвала — это хрестоматийные 49 строк из вступления к поэме, начинающиеся словами «Люблю тебя, Петра творенье…». А дерзновенность — не только в «воле роковой», но и в эпитетах, которыми аттестует автор Петра: дважды он называет его «кумир на бронзовом коне», затем — «державец полумира» и, наконец, — «горделивый истукан» [32. Т. 4. С. 389, 394, 395]. Заглянем в словарь Владимира Даля. Кумир — «изображение, изваяние языческого божества; идол, истукан или болван». Истукан — одно из значений этого слова примерно то же: «болван; идол, кумир, языческий божок…». Державец — «правитель, местный начальник. Жил-был татарский державец (сказка), владетель, хан, султан», то есть нечто уничижительное в сравнении с тем, что значит «державный — верховновластный, владетельный; или сильный, могущественный, властный, власть держащий».

Получается странная вещь: город, творение Петра, — автор «Медного всадника» любит, а вот самого творца, мягко говоря, — не очень.

Параллельные заметки. Александр Сергеевич был фактически самиздатчиком. Как подсчитал исследователь творчества поэта Юрий Дружников, «если суммировать произведения Пушкина по названиям, то окажется, что он за свою недолгую жизнь написал 934 произведения. При жизни из этого числа увидело свет 247 работ, или 26 процентоване было напечатано при жизни Пушкина 77 процентов написанных им стихотворений, 84 процента поэм, 82 процента сказок, 75 процентов пьес, 76 процентов романов и повестей в прозе. Наконец, у него, исторического писателя, не было опубликовано при жизни 98 процентов исторических исследований…» [20. С. 249–250].

««…Три четверти всего написанного великим русским поэтом публиковалось постепенно, в течение ста пятидесяти лет после его смерти» [20. С. 250]: сперва — под опекой царя и его корпуса жандармов, а уже в ХХ веке — не без участия советской цензуры, которая тоже лучше поэта знала, что и как надо писать. Вот всего один пример: в академическом десятитомнике, не раз переиздававшемся, в строках ««Зависеть от властей, зависеть от народа / Равно мне тягостно…» слово ««властей» из белового варианта ничтоже сумняшеся было заменено на черновой — «царя». Очевидно, чтобы не вызывать у читателя опасных ассоциаций.

Поэма «Медный всадник», как и многие другие произведения Пушкина, по цензурным соображениям тоже была опубликована только после гибели автора. В результате многие тексты вплоть до начала ХХ века оставались не выверенными. Видимо, именно поэтому Дмитрий Мережковский, цитируя Александра Сергеевича вновь — как это было у многих авторов с конём, поднятым на дыбы, — допустил неточность: у Пушкина не «над морем», а «под морем город основался…» [32. Т. 4. С. 395], что звучит ещё более революционно.

Наследники поэта избавились от его странностей в восприятии Петра и Петербурга, как сказали бы теперь, по умолчанию. Северного демиурга они, не сговариваясь, стали игнорировать (его образ, причём ещё более отталкивающий и страшный, по-настоящему крупно, объёмно появился лишь в романе того же Д. Мережковского «Антихрист», и произошло это уже в начале следующего, ХХ века), а добрые слова о невской столице позабыли напрочь. Судя по всему, русская литературная классика XIX века считала, что всё хорошее об этом городе за неё уже сказал обожествляемый основоположник, и этого вполне достаточно. Одно за другим стали появляться произведения петербургской литературы, антипетербургскую направленность которых нетрудно понять сразу, по одному только названию: «Записки сумасшедшего», «Бедные люди», «Униженные и оскорблённые», «Бесы», «Петербургские трущобы»…

Под обложками было то же самое. Вот общий взгляд на город. Николай Гоголь, «Невский проспект»: Петербург находится «…в земле снегов…где всё мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно» [16. Т. 3. С. 14]. Владимир Соллогуб, «Тарантас»: «Весь Петербург кажется огромным департаментом, и даже строения его глядят министрами, директорами, столоначальниками, с форменными стенами, с вицмундирными окнами.

Кажется, что самые петербургские улицы разделяются, по табели о рангах, на благородные, высокоблагородные и превосходительные…» [36. С. 172]. Иван Гончаро в, «Обыкновенная история»: «…однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. улица кончилась, её преграждает опять то же, а там новый порядок таких же домов. Заглянешь направо, налево — всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, всё одно да одно. нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, — кажется, и мысли и чувства людские тоже заперты» [18. С. 36].

Петербург страшен в любую погоду, в любое время года и суток. Николай Некрасов, стихотворение «Сумерки»:

…Надо всем распростёрся туман. Душный, стройный, угрюмый, гнилой, Некрасив в эту пору наш город большой, Как изношенный фат без румян… [29. С. 216].

Фёдор Достоевский, «Преступление и наказание»: летом «жара. страшная, к тому же духота, толкотня, всюду извёстка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу.» [19. Т. 6. С. 6]. Снова Достоевский, «Двойник»: осенью «ночь. ужасная, ноябрьская, — мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов — одним словом, всеми дарами петербургского ноября» [19. Т. 1. С. 138]. Всеволод Крестовский, «Петербургские трущобы»: зимой «мокрый снег пополам с мелким дождём. Туман и холод. Дикий воздух, дикий вечер, и всё какое-то дикое, угрюмое» [24. Т. 1. С. 245]. Даже если весна, так вечером «по небу ходили низкие и хмурые тучи; с моря дул порывистый, гнилой ветер и засевал лица прохожих мелко моросившею дождливою пылью. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная. На улицах было темно и уныло от мглистого тумана. Фонарей, по весеннему положению, не полагалось» [24. Т. 1. С. 145].

Параллельные заметки. Это описание весеннего вечера в Петербурге, взятое из 1-й части «Петербургских трущоб», вновь — почти слово в слово, но чуть более подробно — повторено Крестовским в последней, 6-й части романа: «С моря дул порывистый, гнилой ветер, который хлестал одежду прохожих, засевая их лица мелко моросящею дождевою пылью, и пробегал по крышам с завывающими, пронзительными порывами. Туман и дождливая холодная изморось густо наполняли воздух, в котором царствовали мгла и тяжесть. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная. На улицах было темно и уныло от мглистого тумана. Фонари, по весеннему положению, не зажигались» [24. Т. 2. С. 563]. Два почти идентичных пейзажа, отделённые друг от друга тысячей с лишним книжных страниц, — явное свидетельство прочной устойчивости авторского восприятия.