Посвящение

— Прекрати свои музыкальные экзерсисы! — рявкает на него Амбруш.

— А ты перестань, вздыхать каждую минуту! — огрызается Карой.

У Лауры их препирательства вызывают смех.

— Послушайте, — взывает она к братьям, — уж если так получилось, что мы вынуждены праздно сидеть на берегу моря, то давайте по крайней мере делать это в свое удовольствие. Мы сидим у моря и любуемся красотами природы и города, можно ведь и так воспринимать ситуацию. Уж тебя-то, Амбруш, я считала более способным расслабиться.

Амбруш поражен разумной, беспристрастной критикой Лауры; не так уж часто с ним бывало, чтобы чье-то замечание вызывало в нем непроизвольную реакцию: «А ведь и правда!»

— Ты пристыдила меня, — признается он, не глядя на собеседницу. Взгляд его устремлен на море. Внезапно он поворачивается к Лауре, на лице его играет сообщническая ухмылка. Лаура в свою очередь поражена той легкостью, с какой капитулировал Амбруш. Она-то полагала, что Амбруш разразится очередной тирадой, разнесет в пух и прах ее мещанскую беспринципность и соглашательство. Оба обмануты в своих ожиданиях, и обоим одновременно приходит одна и та же мысль: насколько плохо они знают друг друга. И обоим делается вдруг легко и весело. Лишь Карой, перестав мурлыкать себе под нос, подпер голову ладонью и нервно барабанит пальцами по лбу. Наконец появляется Гарри в своем умопомрачительном клетчатом пиджаке и все с той же кожаной тесемкой на лбу. С лучезарной улыбкой, без малейшего признака смущения он подходит к компании; первым здоровается с Амбрушем, затем с Кароем и лишь в последнюю очередь удостаивает приветствия Лауру.

— Гарри просит извинить его за опоздание, но поданный ему обед оказался столь великолепен, что было бы непростительным грехом поглощать его наспех. Спагетти под соусом рассчитаны на обильные возлияния, что, как известно, требует немалого времени. И вообще ресторан, где Гарри обедал, заслуживает всяческих похвал, нам следует непременно наведаться туда вместе с ним в ближайшее время — Амбруш приступает к своим обязанностям переводчика. Гарри явно не нуждается в каком бы то ни было прощении с их стороны, он вполне удовлетворен растерянной ухмылкой Кароя и даже не подозревает о неприязни, с какой ждали его новые знакомые. Он поворачивается и как ни в чем не бывало направляется в сопровождении Амбруша ко входу на выставку. Карой и Лаура вынуждены примириться с тем, что инцидент, как видно, исчерпан, и, проглотив свои упреки, тоже следуют за Амбрушем и Гарри.

Амбруш что-то говорит ирландцу; Гарри, остановившись, растерянно почесывает в затылке, затем оборачивается к догнавшим их Карою и Лауре.

Амбруш переводит его слова:

— Гарри спрашивает вас… Впрочем, сначала надо ввести вас в курс дела. С присущей мне деликатностью я заявил ему, что со вчерашнего дня мучаюсь, пытаясь сообразить, что напоминает мне его кожаное украшение, и лишь сейчас сообразил. В добавление ко многим венецианским карнавальным нарядам Казанова придумал еще один. На костюм не пожалели самых дорогих материй, а затем, когда он был сшит, из готового костюма выстригли ножницами квадраты и ромбы, а дыры залатали другими, столь же дорогими тканями иных цветов. Эта деталь вспомнилась мне, когда у нас зашла речь о Казанове… Так вот Гарри хотел бы знать: не считаете ли вы его кожаную тесемку безвкусицей?

Карой делает вид, будто лишь сейчас заметил тесьму, и тем самым выдает свое желание уклониться от правдивого ответа: ведь вчера это кожаное украшение уже обсуждалось.

— Лично меня это ничуть не шокирует, — говорит он, пожимая плечами. — Каждый вправе наряжаться, как ему хочется.

— Не идет к костюму. Налобная повязка сочетается, скажем, с холщовой рубахой и кожаной безрукавкой, — высказывается Лаура с безапелляционностью знатока.

Амбруш переводит. Гарри, жестикулируя, горячо объясняет что-то.

— Гарри не нравится, что мы столь слепо придерживаемся правил, что мы чересчур скованны и чопорны. Он просто не понимает, откуда в нас это, поскольку во всех остальных отношениях мы ему очень симпатичны и импонируем своими оригинальными суждениями, вот только бы чуть пораскованнее… Не знаю точно, что Гарри подразумевает под этим, он не вдавался в пояснения, а лишь показал, — и Амбруш повторяет жест Гарри: подняв руки на уровень плеч, прищелкивает пальцами.

На площадке под открытым небом выставлены работы французского скульптора. Легкий металлический сплав, блестящая, полированная поверхность, подставка выполнена в форме чуть выпуклого диска, на котором вращается вся конструкция, а при вращении воздух проникает в полушария-микрофоны и приводит в действие вмонтированную внутрь сирену. Сирена отчаянно воет, а у подножия скульптуры безмятежно греются на солнце две совсем юные кошки.

— Каким образом удалось заставить кошек целый день слушать этот кошмарный вой? — размышляет вслух Карой с видом завзятого любителя животных.

— Кошки не входят в скульптурную композицию. Они — сами по себе, — успокаивает его Амбруш.

— Ты уверен?

— Не вполне.

Итальянский раздел выставки. Тутти-фрутти. Паноптикум восковых фигур. Каждая фигура как бы составлена из двух половинок: одна выполнена сугубо натуралистически и одета в обычный костюм, а вторая представлена в «освежеванном» виде, словно анатомическая модель, демонстрирующая строение мышц. На следующем подиуме и вовсе выставлены разъятые половинки человеческих фигур среди распиленной пополам комнатной мебели. Следующий экспонат — груда выточенного и выкованного металла. Какие-то механизмы — вроде бы даже действующие — с массой проволочек, проводов, трансформаторов, предохранителей. Диапроектор с автоматическим регулятором, на экране вспыхивает имя создателя этого шедевра. «Родился: 1938. Умер: ?» И так через каждые полминуты. Посетитель терпеливо ждет, что будет дальше. А дальше ничего нет. Аппарат целый божий день задает один и тот же вопрос.

В зале поменьше выставлены штативы, к каким обычно прикрепляют лампы или юпитеры. Штативы эти самой различной высоты, стоят вплотную друг к другу, и каждый завершается бронзовым кулаком. В кулаке зажата смятая алюминиевая пластина, похожая на птицу, а точнее — на трепещущее птичье крыло.

— По-моему, это красиво. Во всяком случае, очень интересно, — высказывает свое мнение Карой впервые за все время осмотра. Восковые фигуры, композиции из проволоки и металла и диапроектор он изучил на редкость досконально, однако не произнес ни слова.

— Гарри говорит, — Амбруш предупредительно излагает соображения Гарри по поводу скульптуры и отзыва Кароя, — что, может, это и в самом деле красиво, но настораживает некий компромисс между старым с новым искусством. Ему кажется, что по форме здесь явный паллиатив, а идея, какую это творение призвано выражать, конвенциональна.

— Будь добр, поинтересуйся у него, разве идея, внушаемая распиленными человечками, не условна? А вопрос на экране диапроектора, когда же умрет этот Икс-Игрек, — это что, шедевр глубокомыслия? — раздосадованно вопрошает Карой.

— Гарри совершенно с тобой согласен, — чуть погодя вновь обращается к нему Амбруш, — к сожалению, они тоже весьма условны, только та условность моложе этой на добрых сто лет. Это оплакивание плененной свободы, по мнению Гарри, — романтика начала прошлого века.

В этот момент к ним подходит девушка: очень миловидная, высокая, волосы длинные, черные, ноги несколько тонки, зато грудь развита великолепно. Девушка обращается непосредственно к Карою. Говорит она по-английски. Карой растерянно смотрит на Амбруша, ожидая поддержки. Амбруш вступает с девушкой в разговор.

— Мисс спрашивала тебя, Карой, не мог бы ты порекомендовать ей не слишком дорогую, но приличную гостиницу или пансион. Она решилась обратиться к нам, услышав, что мы говорим по-английски. Сама девушка — американка. Она сняла на сегодняшнюю ночь номер в некоей гостинице «Адуа», что около вокзала, но недовольна этим местом.

— С чистой совестью могу порекомендовать ей наш пансион позади церкви Санта Мария делла Салуте, — с готовностью откликается Карой.

Амбруш, с трудом удерживаясь от смеха, тихим, бесцветным голосом поучает Кароя: