Потерянный дом, или Разговоры с милордом

– Как видите, Николай Иванович, я нынче не совсем тот… Совсем не тот, – сказал я сухо, разводя руками. – Так что, пожалуй, мне лучше уйти.

Он поглядел на меня суровее.

– Желаю вам сохранить наилучшую память о вашем Жене, – продолжал я с горькой усмешкой. – Домик я у вас оставлю. Он вам по праву принадлежит за давностью лет… – я поднялся с тахты.

– Здорово тебя прижало, – наконец сказал Николай Иванович.

Его трезвое «ты» остудило меня, я угрюмо замолчал, раздумывая только о том, как бы побыстрее покинуть этот дом, где слишком любили меня, чтобы можно было это вынести.

– Значит, так… – негромко, с затаенной угрозой произнес Николай Иванович. – Останешься ты здесь, никуда не пойдешь, потому что идти тебе некуда. Считай себя членом нашей семьи, поэтому церемониться друг с другом не будем. Буду держать тебя под домашним арестом…

– Вот как? – я постарался придать голосу независимость, но вид Николая Ивановича был столь грозен, что получилось испуганно.

– …Минимум две недели, – закончил он.

– Почему?

– Пьешь, – коротко ответил он.

– Кажется, это мое дело? Личное…

– Ошибаешься. Дело это общественное. Тебе остановка нужна, иначе расшибешься.

– Что же вы меня – запрете и свяжете?

– Ты сам себя свяжешь. Собственным словом, – его речь становилась все жестче.

Он снял с полки футляр со спичечным домом, поставил на стол и убрал стеклянный колпак. Мое творение предстало в первозданном виде: стали различимы швы между спичками с мелкими закаменевшими капельками клея, стала видна огромная кропотливая работа, дни и месяцы моей юной жизни, вложенные когда-то в это сооружение без всякой видимой цели, с одним лишь желанием организовать кусочек пространства в соответствии со своим неосознанным идеалом.

– Давай обещание, что не выйдешь из этого дома, пока я тебе не разрешу, – Николай Иванович занес огромную свою ладонь над луковкой спичечной церкви. – Иначе раздавлю я твою игрушку, и сам ты понимаешь, что ходу назад тебе в этом случае не будет. Только туда, в пропасть…

– …Хорошо. Я согласен. Даю слово, – сказал я, кривясь.

Он водрузил колпак на прежнее место, убрал дворец со стола.

– Вы уж извините, Евгений Викторович, что пришлось прибегнуть к сему. Вы сейчас здраво судить не можете. Вам передышка нужна, возвращение в ясное сознание. Тогда и решите сами. А сегодня я за вас решаю.

…Вот так я неожиданно для себя оказался под домашним арестом в чужом доме, то есть не совсем в чужом, в каком-то смысле даже в родном. Вечером меня познакомили с остальными членами семьи Николая Ивановича – сыновьями Алексеем и Юрием, старшеклассниками, и дочерью двадцати трех лет – той самой девочкой, которую я встречал в коляске у своего дома давным-давно. Звали ее Аля, о полном имени я не спросил. Вероятнее всего – Алевтина. Она была такого же невысокого роста, как и мать, но черты лица жестче, в этом было больше сходства с отцом, а глаза жгучие и вопрошающие.

Это ее комнатку с тахтою я занял вчера ночью, явившись нежданным гостем.

Я сразу же почувствовал в ней скрытую враждебность к себе. Когда она узнала от отца, что это я построил Дворец Коммунизма, ее глазки блеснули, прожигая меня насквозь, и она выпалила:

– Вот еще! Не могли же вы так измениться!

– Аля у нас с характером, – сказал Николай Иванович со скрытой гордостью.

Он куда-то сходил на полчаса, а вернувшись, сказал, что ему удалось решить проблему моего «карцера», как он выразился. В этом же подъезде, двумя этажами ниже, обнаружилась однокомнатная квартира без хозяев, которую я мог временно занять.

– Как это – занять? – не понял я.

– Хозяева в отъезде, просили присмотреть, – объяснил он.

– Но я не могу сейчас платить… – замялся я.

– Платить не нужно. Вы будете как бы сторожить.

– Что ж… – я пожал плечами.

– Столоваться будете у нас. И без всяких церемоний, – сказал Николай Иванович.

– Право, мне неловко, – я действительно почувствовал неудобство.

– Неловко штаны через голову надевать, – парировал Николай Иванович. – А между людьми все ловко, когда по-людски.

Переезд совершился быстро и деловито. Меня проводили вниз, в пустую однокомнатную квартиру. Юноши несли раскладушку с матрасом, столик и стул. Аля шествовала с пачкой чистого белья. Я нес выданные мне женою Николая Ивановича мыло и мочалку, а также кипятильник со стаканом, ложечкой и пачкою чая.

Николай Иванович заглянул ко мне, осмотрел помещение.

– Нормальная тюремная обстановка, – сказал он и ушел.

Вслед за ним снова явилась Аля. В руках у нее был футляр со спичечным домом, на котором сверху громоздились коробки спичек и баночка клея. Она поставила футляр на столик, неприязненно поглядев на меня.

– Докажите, – сказала она. – Пока не докажете – не поверю.

– Что именно? – растерялся я.

– Что это вы построили. Не могли вы такого построить! Вы же ханыга. У вас вид ханыги, – презрительно говорила она.

– Когда вы станете старше… – с горечью начал я.

– Старше?! Выйду замуж, да?.. Хлебну вашего пойла… У вас дети есть? – неожиданно спросила она.

– Сын в первом классе, – ответил я.

– Где он?

– Не знаю.

– Э-эх вы! – она резко повернулась и быстро пошла к дверям. – Если не достроите, я его своими руками спалю! Там у вас не достроено! – заявила она, выходя.

Напоминание о Егорке окончательно добило меня. Я с ненавистью смотрел на спичечный дом. Надо же, заметила, что он не достроен… Однако почему такая зловещая темнота в окнах? В самом деле – тюрьма!

Я подошел к окну и увидел прямо перед собою невыразительную кирпичную стену, тускло освещенную откуда-то снизу. Она располагалась буквально в двух метрах от окна.

Это было похуже тюремной решетки.

Глава 39 ЕГОРКА

Мальчик проснулся, как от толчка, увидев во сне отца. Они вдвоем находились в Швейцарии – сказочной горной стране, где на каждой горе стоял замок с разноцветным флагом над ним, а в скалистых ущельях, похожих на здешнее, как выйдешь из подъезда, пыхтя дымами, ездили паровозы с черными трубами.

Егорка управлял их движением, держа в руках игрушечный пультик с рукояткой, а отец стоял рядом и звонко смеялся, когда паровоз с шумом останавливался, окутывал себя белым паром и, повинуясь повороту рукоятки на Егоркином пульте, начинал шевелить колесами в обратную сторону с чуханьем и шипением.

Егорке было радостно, что отец смеется, давно уже он не слышал его смеха; поэтому он нарочно путал движение паровозов, пока вдруг один из них не свернул на стрелке на другой путь, по которому навстречу ему мчался другой паровоз.