Потерянный кров

— Декларация Вильсона осталась бы пустой бумажкой, если бы наши отцы не поддержали ее оружием. В братских могилах покоятся тысячи литовцев. А про сороковой год… лучше не будем. Вы же сами знаете, что истинные литовцы не благодарили…

— Зачем вы мне все это говорите? — Ропп с презрением смотрел на Адомаса поверх очков. — Мы же не за столом дипломатических переговоров. Я пригласил вас, чтобы вы приняли меры во избежание возможных неприятностей. А вы, вместо того чтобы трезво расценивать обстановку, начинаете философствовать.

— Это не философия, а факты. — Адомас хотел встать и уйти: вызывающее поведение коменданта бесило его. — Народ ждал свободы, и если вместо нее он получит… Простите, господин комендант, чем тогда его убедить, что все должно быть так, а не иначе?

— Пулями! — Очки Роппа холодно сверкнули. — У нас их достаточно, господин начальник полиции.

— Пулями? — машинально повторил Адомас.

— Кто не с нами, тот с большевиками. Третьего пути нет. Мы, немцы, призваны свершить историческую миссию — очистить мир от неполноценных людей и положить начало эре сверхчеловеков. Вы знаете, что сказал фюрер в книге «Майн кампф»? Арийская раса, как самая ценная часть человечества, должна похоронить под руинами прежней цивилизации все неполноценные расы. Те литовцы, которых не испортила славянская или еврейская кровь, входят в число арийцев и смогут влиться в великий германский народ, принять его культуру и пользоваться благами германской цивилизации.

— Или, говоря проще, они станут немцами, — мрачно заметил Адомас.

— Да, кто этого достоин. — Ропп снисходительно покачал головой. — Для представителей малого отсталого народа это — счастье. Вы должны быть благодарны судьбе за будущее своих детей и внуков.

Адомас крепко стиснул руки. Ногти впились в ладони.

— Благодарю за откровенность. — Он встал. — До сих пор мы многое представляли себе иначе.

— Я сказал больше, чем следовало. — Комендант встал со стула и протянул Адомасу руку. — С умными партнерами люблю играть открытыми картами, Herr Polizeichef. Heil Hitler!

— Heil… — буркнул Адомас.

IV

Его кабинет был на втором этаже. Адомас тяжело переставлял ноги по ступеням, держась за шаткие перила, которые скрипели от малейшего прикосновения, и от этих звуков, от невыветриваемого запаха казармы его подташнивало. «История не знает примеров, чтоб один народ по доброте сердечной освободил другой…» Гедиминас прав. Но что мы могли сделать? Бугянис сказал бы: «Желаем мы того или нет, все равно произойдет то, чему положено, господин начальник; Юозасу Бугянису не двинуть колесо истории ни вперед, ни вспять; он может только глядеть в оба, чтоб это колесо не раздавило его самого…» Философия теленка, ведомого на убой… «Нет уж, господин комендант! Пока мы еще хозяева на своей земле, а вы — только гости, и мы постараемся вам это Доказать!»

Адомас без стука нажал на ручку и вошел в кабинет, в котором, как обычно, когда начальник отсутствовал, расположился вахмистр Бугянис.

Это был щуплый человечек неприметной наружности, но весьма энергичный, желчный, с военными повадками, которые он принес из сметоновской армии вместе с чином унтер-офицера. До событий сорокового года он служил в городском самоуправлении, но новая власть уволила его — пришлось дробить камни на строительстве дороги.

Увидев Адомаса, Бугянис вскочил и отдал рапорт. Он болезненно соблюдал воинскую дисциплину и часто выглядел при этом смешно.

— Как изволили почивать, господин начальник? — спросил он после официальной части. — Вчера мы вас видели в «Трех богатырях», надо сказать, в дымину.

— Какое твое дело! Все мы напиваемся.

— Но не до такой степени, не до такой степени, господин начальник. Оба вы с Джюгасом были хороши — тепленькие, как вареники под подушкой.

— Кой черт тебя по ресторанам носит, коли ты святой!..

— Ну и ну, он ничего не помнит! — Бугянис резко повернулся, зашагал к двери, потом снова к столу. Он метался по комнате, словно за ним гонялся пчелиный рой; если не знать его, могло бы показаться, что Бугянис до крайности взволнован. — Ропп велел вас отыскать, чтоб вы сегодня в девять были в комендатуре. Сейчас одиннадцать. Немцы любят пунктуальность.

— Тоже мне немец…

— А кто же он?

«Онемеченная жемайтийская свинья…» Адомас вяло сел. Стул был еще теплым, и его снова затошнило, как на лестнице. «Проклятое похмелье».

— Пуплесиса приведи, — приказал он, не повернув головы. — И Жакайтиса, — добавил он, немного подумав.

Бугянис щелкнул каблуками, однако с места не тронулся.

— Что еще не ясно, черт возьми? — рассердился Адомас. — Приказываю доставить арестованных Матаса Пуплесиса и Пятраса Жакайтиса!

— Слушаюсь! Доставить Пуплесиса и Жакайтиса! — Бугянис выпятил грудь и, повернувшись на одном каблуке, строевым шагом покинул комнату.

Адомас злобно глянул ему в спину: он не любил Бугяниса за многое, но больше всего за то, что никогда не мог понять, говорит тот всерьез или валяет дурака.

«Может, надо было с ним посоветоваться?»

«— Как считаешь, Юозас, куда немцы денут тех, чьи черепа скроены не по установленным стандартам?

— Ха-ха! Таким мы уже нацепили желтые звезды, господин начальник! Скоро загоним в гетто, пускай займутся полезным для нации трудом!

— А ты уверен, что твой череп соответствует всем нормам?

— Чихал я на это! Я не из тех дураков, которые ломают себе голову над завтрашним днем и рассчитывают жить вечно. Юозас Бугянис простой смертный. Сегодня он есть, а завтра его может и не быть, поэтому он признает только сегодня. Смысл жизни? Если успел (пока не закатилось твое солнце) перекусить глотку тем, кто в свое время рыл тебе яму, то более осмысленной жизни и желать не надо, начальник».

(«Говорят, человеку нужны способности, разум, а оказывается, главное — зубы!»)

Адомас тяжело встал и подошел к окну. Базарная площадь была забита телегами и людьми. В открытую форточку жаркий полуденный ветер доносил острый запах мочи и шум базара.

«Люди… Один язык, одна нация, одна родина — все это мы учились любить с детства. Сколько их соберется на эту площадь лет через десять? Половина? Треть? А может, еще меньше — смотря по тому, с каким рвением будем пользоваться пулями, которые любезно предложил нам господин комендант…»

Он снова вспомнил свой сон и ту ночь, когда сделал то, чего, по глубочайшему его убеждению, нельзя было избежать. Сейчас он не видел летчика, а только чувствовал его — бессильное тело тяжелой глыбой давило на плечи. («Тяжелей ли было нести крест Иисусу Христу?») Чужое сердце — крыло раненой птицы — стучало в спину, и Адомасу казалось, что это эхо собственного сердца. Он удивлялся — они же не в горах, не в лесу, а в мягкой, пахнущей сеном темноте гумна. Его шаги тоже были мягкие, упругие, как неслежавшийся стог, но ему чудилось, что земля под ногами грохочет (он идет по какому-то барабану, черт возьми!), грохот вот-вот поднимет на ноги всю деревню, сейчас сбегутся люди… Уже слышны шаги за дверью!..

Ввели арестованных.

Адомас трясущейся рукой вытер лоб.

V

Бугянис вытолкнул арестованных на середину комнаты, приказал стать смирно.

Адомас вынул из кобуры пистолет и положил на стол.

— Ты свободен, Юозас.

— Я? — Бугянис удивленно выпучил глаза.

Адомас кивнул.

— Садитесь, — сказал он арестованным, когда Бугянис, обидевшись, вышел.

Пуплесис шагнул к письменному столу.

Адомас положил руку на пистолет.