Потерянный рай

Панноам повернулся ко мне:

– А ты рассудил бы так же?

Я поколебался, затем ринулся в бой:

– Нет. Я потребовал бы возместить убыток. Пурор пришел с жалобой, он пострадал из-за гибели своей живности, он жертва. И вот его же и обвинили. Мало того, ему предстоит еще разориться и на загон для кур.

– Тебе это не кажется справедливым?

– Нет.

– Почему я вынес такое решение? Оно мне кажется более разумным для нашего будущего. Собак в деревне становится все больше, и такие случаи будут повторяться, если кур не помещать в загон.

– Я одобряю, что ты ввел это правило. Но оно еще не было в силе, когда этот случай произошел. Нечестно наказывать того, кто…

– Надо припугнуть куроводов, а не владельцев собак.

– Припугнуть? Мне казалось, ты ищешь справедливое решение.

– Ноам, такое может случиться и с нашими собаками.

– Ну да, понимаю: не справедливость для всех, а справедливость для себя!

Он рассвирепел:

– Молчи! Справедлив тот суд, который я вершу под этим деревом.

– Ах вот как! Ты вершишь? Это не справедливость, а произвол!

– Довольно!

Панноам побагровел; он раскачивался, припадая на левую ногу и тяжело дыша. Я набросился на отца впервые; мой бунт был стихийным, я его толком не осознал. Меня он озадачил, отца – обозлил.

Мы замолчали. Это был наш первый за многие недели столь долгий разговор.

Панноам снова сел, потер виски; взгляд был холодным и непреклонным.

– Займись подготовкой моей свадьбы.

– В каком смысле?

– Организуй торжества: церемонию, цветы, угощение. Мать больна.

Нет чтобы сказать: «Мать страдает» или «Мать отказывается», – он назвал ее больной. Меня раздражало его самодовольство.

– Ты мой сын, и к тому же старший.

– Но у тебя есть и другие дети, и самое время о них вспомнить.

– О чем ты?

– Если подготовкой займусь я, боюсь, что я «заболею», как и мама.

– Да как ты смеешь?

Я без робости вплотную приблизился к нему и сквозь зубы процедил, глядя прямо в глаза:

– Неужели тебе мало того, что ты меня подмял? Что пнул меня, как собаку? Ты хочешь стереть меня в порошок и уничтожить?

Он вздрогнул, не ожидая такого выплеска гнева. Я добавил:

– Поручи это сестрам, а меня уволь.

– Но почему?

– Неужели нужно объяснять?

Потрясенный моим упрямством, он весь обмяк и растерянно пробормотал:

– Я не знал. Ты ничего не сказал. Откуда я мог знать?

Его внезапная слабость меня ничуть не разжалобила.

– Ты прекрасно знал, что я надеялся взять Нуру в жены.

– Ах да, ты что-то такое говорил… – презрительно бросил он.

В этот миг я понял, какая пропасть разделяет нас. Когда он решил взять Нуру себе и отказал мне, он посчитал, что тема закрыта. Напоминание старой забытой истории вызвало у него досаду. Неужели отец так плохо меня знает? Так мало придает значения моим мыслям и чувствам? Неужели думает, что его приказы с легкостью их изменят? Конечно, в том была и наивность, и самоуверенность, и эгоцентризм…

Он заговорил со мной как с ребенком:

– Так устроена жизнь, Ноам. В ней есть и удовольствия, и женщины – иногда мы их получаем, но чаще приходится отказаться. Это не так уж важно.

– Не важно?

– Не важно!

– Отказаться от женщины – это не важно?

– Не важно, Ноам.

– Так откажись от Нуры.

Он уязвленно дернулся. Его взгляд блуждал в поисках новых доводов, потом остановился на мне.

– Я посвятил тебе мою жизнь, Ноам.

– Нет, ты посвятил ее деревне.

– Я никогда не уделял внимания твоим сестрам, я с ними никогда не охотился и не беседовал. Я выбрал тебя.

– Почему?

– Ты мой двойник. – И он прибавил: – Ты мое творение. Мой наследник.

Меня поразила горькая мысль.

– Так ты любишь не меня, а себя во мне.

Панноам озадаченно нахмурился, не желая вникать в мое резкое замечание, и упрямо продолжал хорошо отработанным снисходительным тоном:

– Не будем ссориться из-за девчонки.

– Вот именно, отец. Откажись от Нуры.

Его лицо исказила злоба. Губы задрожали от возмущения. Презрительно смерив меня взглядом, он бросил:

– У тебя уже есть жена.

– У тебя тоже. И она прекрасная женщина.

– Ты защищаешь ее, потому что она твоя мать!

– Мама подарила тебе одиннадцать детей, отец, – одиннадцать здоровых детей. Мина мне – ни одного. Мама – достойная пара вождя, она всегда на высоте, всегда рядом с тобой. Мина к этому не пригодна.

Панноаму хотелось защитить репутацию Мины. Но он тут же понял, что это дело гиблое. Он потер больную ляжку.

– Я немолод, Ноам.

– Вот именно. Нура слишком молода для тебя.

Его глаза подернулись влагой, и он воскликнул с обезоруживающей прямотой:

– Она вернула мне желание жить!

Он говорил правду, я знал это и по себе. В порыве нежности я схватил отцовскую руку:

– Когда мы с ней поженимся, ты будешь видеть ее каждый день, будешь ласкать наших детей. И она будет давать тебе радость жизни.

Панноам прикусил губу, его веки дрогнули, но он спокойно отвел мою руку:

– Я вождь. И делаю то, что важно для вождя.

– Но ты и мой отец.

– Да.

– Так для тебя важнее быть вождем?

Теперь увлажнились мои глаза. Я отстранился, ожидая его ответа. Панноам держался бесстрастно. Он пристально посмотрел мне в глаза и отчетливо произнес:

– Да.

Я отвернулся, чтобы скрыть свою боль, и, уходя, крикнул ему:

– Сегодня вождь убил отца!

* * *

– Ноам?

Я и ухом не повел. Я, поджав ноги, сидел на полу у себя дома напротив открытой двери, устремив взгляд на Озеро, и никакая сила не могла сдвинуть меня с места. Придя под покровом туч, затянувших горизонт, мое мрачное настроение передавалось моим словам и поступкам; о чем бы меня ни спросили, я пожимал плечами, вздыхал и отмалчивался. От моей угрюмости досталось и Мине; свернувшись калачиком в углу, она не решалась ни окликнуть меня, ни шевельнуться.

Вдали пророкотал гром. Из зарослей ивняка вырвался одинокий резкий крик птицы, и я едва сдержался, чтобы не зарыдать в ответ. Все вокруг было обескровлено скрытым отчаянием, оно обесцвечивало краски, лишало жизни тростник и студило воду. Природа затаила дыхание.

Гром грянул над головой, день превратился в ночь, и на деревню с яростью вражеских полчищ обрушился ливень. Нас ослепляли вспышки молний, струи воды обрушивались, как лавина дротиков, решетили дорогу, пробивали соломенную крышу и струились по стенам.