Потерянный взвод

Впереди на дороге неясные тени. Мы идем им навстречу.

– Эй, а ну, назад! – сипит Горелый.

Опускаемся на землю. Ждем десять минут, пятнадцать.

Хочется курить, но я сдерживаю себя. Стоит только начать – все повально зачиркают спичками. Наконец – шаги. Глухие, утопающие в этой проклятой пыли.

– Давненько мне не попадалась эта дрянь, – из темноты возникает Горелый, со злостью бросает на землю металлическую сетку. Это обычная проволочная сетка с мелкими ячейками. Такие иногда ставят на окна. Коварная штука эта известна каждому саперу. Кладутся две сетки, между ними полиэтиленовая прослойка-изолятор. От каждой сетки – провода на взрыватель. Проткнул обе сетки щупом – и замкнул цепь. Взрыв.

– Овчаров, потом захватишь и это барахло. Пошли!

Мы прощупали до конца всю «полочку».

А внизу уже виднелась колонна, навстречу нам плыли пятна рассеянного света, где-то там сидел комбат Сычев и наверняка требовал увеличить обороты. Несколько минут ранее он выходил на связь, и ротный сказал ему: «Зеленый свет». А где-то в центре колонны сидели наши девчата-медсестрички, тряслись вместе со своим аптечным скарбом, бинтами, жгутами и шприцами и, наверное, загадывали суеверно желание, надеясь, что все кончится в эту ночь счастливо и хорошо. Что говорить, даже мужчины становились суеверными на этой войне, кто стыдливо, а кто и напоказ носили амулеты, верили всяким чудным приметам.

Перед «чертовой полочкой» колонна замерла. Настороженно урчали двигатели машин, слышались испуганные голоса афганцев-водителей.

Мы с Горелым, взмокшие и грязные, ждали с видом хозяев, измотанных и обессиленных приготовлениями и уже не радующихся своим гостям.

Из темноты выплыла тень, мы услышали голос комбата:

– Ну что, готово?

– Принимай, командир…

– Ну, тогда сам садись в первый бронетранспортер.

– Кого пугаешь? Мои уже на той стороне, – проворчал Горелый и полез на броню.

Я обиделся и полез вслед за ним. Мог бы и спасибо сказать. Коню понятно, если даже мина и осталась, то взорваться она может где угодно: хоть под первой, хоть под последней машиной.

– Включай фары! – крикнул комбат и тоже полез к нам на броню. – Накололи духов. Трогай!

Наш бэтээр пошел сначала тихо и неуверенно, но потом водитель осмелел, и машина с тугим ревом поползла, притираясь к стеночке. Через минуту мы были на большой дороге. За нами шел второй, третий бронетранспортер, колонна осторожно, «на цыпочках» выбиралась из этого проклятого места.

И тут случилось то, чего боялся каждый человек, который ехал сейчас в колонне: где-то внизу раздался жуткий в своей обыкновенности звук – грохот, треск сминаемого металла слились в один недолгий стон. Послышались приглушенные расстоянием крики. Нас как ветром сдуло с брони. Горелый бросился к краю пропасти, я вслед за ним. Далеко внизу пылал костер, яркое пламя не оставляло сомнений: горел бензин.

– Грузовик, грузовик сорвался!

– А, черт!

Слышались возбужденные крики, в ночи зазвенел комбатовский мат.

Он тоже кинулся к пропасти, некоторое время смотрел на огонь, в тусклом свете фар лицо его казалось старым и жестоким.

– По машинам! Почему остановились?! Сколько там? – уже тише спросил он у Горелого. – Метров двести будет?

– Метров триста, – глухо ответил Егор.

– Вдребезги.

Он полез на бронетранспортер, стал кричать в ларингофон:

– Не останавливаться, черт возьми! Смотреть в оба!

Самое страшное на войне – перестать замечать ее ужасы.

С перевала мы спускались на рассвете.

– Горючки осталось только-только, – проронил Егор негромко, будто обращаясь к себе. – Надо бы заправиться.

У меня безудержно слипались глаза, а голова безвольно раскачивалась, будто крепилась на одном гвозде. Одежда пропотела насквозь и стала настолько грязной, что испачкать ее уже было невозможно. Но о помывке мечтать не приходилось. Руки мои стали шершавыми и жесткими, как подошва, приобрели неживой серый оттенок, из трещинок на коже сочилась кровь. Я из последних сил крепился, держась за башенный пулемет. Дорога убаюкивает. А Горелый, хоть и сидел с красными, как у окуня, глазами, был бодр и подвижен, вертел головой. Он никогда не верил горной тишине. Он всегда был настороже. Я завидовал Горелому. Я почему-то всегда ему завидовал. Это меня раздражало, я мысленно плевался от таких жалких мыслей, и спать уже хотелось меньше.

Здесь – сопки. Где-то на равнине их можно было бы назвать горами, а тут, в Афгане, – это просто сопки. Куцая растительность – клочки верблюжьей колючки – неподвижно торчит под зноем и как-то еще живет.

Мы едем вдоль заброшенного кишлака. Часто из таких развалин летят пули, молнией сверкает граната, выпущенная из базуки. Кишлак вытаращился на нас пустыми глазницами. Где его жители – в Пакистане?

Ствол пулемета ползет вправо. Я снимаю с него руку, перезаряжаю свой автомат. На обочине обломки техники: рама от «КамАЗа», дальше – опрокинутая кабина грузовика, сплющенная в лепешку «Тойота»… Здесь эти обломки воспринимаешь с таким же ужасом, как если бы это были части человеческого тела.

Как только кишлак остается позади, нас нагоняет вертолетная пара. Летчики принимают на борт завернутое в фольгу тело Усманова и забирают заболевшего афганца. У меня подступает комок к горлу… Самое страшное, когда к этому привыкаешь. Привыкаешь видеть, как один за другим уходят люди. Привыкаешь к мысли, что это нормально, что так надо, перестаешь удивляться, страдать и все происходящее воспринимаешь как должное, как твой удел и удел твоих товарищей.

Я знаю, что сразу сделаю, когда приеду домой. Я куплю бутылку водки, сяду в кресло, ноги положу на стол и буду пить: молча и без закуски… За тот, особенный удел немногих.

Мы въезжаем в город. Наверное, каждый в караване вздохнул облегченно, потому что в городе какая бы ни была, но все же власть, видимость порядка и безопасности. Даже регулировщик торчал на пятачке. Он увидел нас, взмахнул палочкой, наша грязная, провонявшая бензином колонна заполонила улицу. Народ следил за нами с осторожным любопытством, пацаны что-то кричали, а седые старцы, как всегда, не удостаивали взглядом. Они научились скрывать ненависть.

Мы проехали город, миновали шумные перекрестки, пустынные улочки и, наконец, остановились на окраине, на небольшой площади.

Солдаты повалились с брони, кто-то отливал тут же у колес, кто-то отправился за водой. Торопливо проплыл мимо нас афганский комбат, о чем-то стал говорить с начальником поста у дороги; потом появился Гулям, начал кричать, размахивать руками. Все это было скучным, и я отвернулся. И тут я увидел наших красавиц. Честное слово, они были прекрасными в новеньких, правда, слегка запыленный маскхалатах и панамах, выгнутых на ковбойский манер. А Танька еще закатала рукава и штанины и была похожа на удалую туристочку. Шли они, и ими любовался весь наш караван. Те, кто еще мочился, тут же убегали за колонну, даже афганцы беззастенчиво поедали глазами наших дам. Один из них открыл рот, да так и стоял.