Потерявшая имя

— Маменька, не поднимайтесь, только дышите, дышите! Я пошлю за доктором! — И, схватив со стола колокольчик, стал звонить, еще не осознавая, что сам мог бы выбежать из кабинета и позвать слуг.

— Доктора! Живо! — истерично кричал он. Вскоре весь дом всполошился от его крика, заходил ходуном.

Прасковья Игнатьевна, вопреки приказу сына, все же приподнялась и, обняв его за исцеленные ноги, заплакала, а потом, повернувшись к киоту, принялась горячо молиться. «Человек сам может творить чудеса. Надо только верить», — вспомнил Евгений слова доктора Роджерсона, которыми тот успокаивал его в смоленском госпитале. Тогда он посчитал их пустым звуком, забыв, что англичане не такого склада люди, чтобы привирать ради красного словца.

Вопреки опасениям Ильи Романовича, Борисушка после столь неудачного посещения театра не впал в очередную депрессию, а, напротив, почувствовал прилив сил и бодрости. Он упрашивал отца снова взять его в театр и даже согласен был смотреть спектакль на немецком или французском, несмотря на свою нелюбовь к языкам. «Научись сперва светскому обхождению, — укорял его князь, — а то, вишь, вздумал веера у дам ломать!» Но Борис прекрасно знал, что отец через день-другой обязательно оттает и возьмет его в театр. В эти дни у мальчика проявилось удивительное рвение к занятиям, особенно к языкам, о чем и отец Себастьян, и герр Мойзель с удовольствием докладывали князю. Борисушка даже попытался сочинить стихотворение на французском языке, но, на беду, после грамматических правок учителя в нем совсем исчезла рифма. Зато попугаю Мефоше стишок весьма приглянулся, и он, затвердив его наизусть еще в процессе создания, принимался каждое утро будить им мальчика. Тот просыпался в веселом, радужном настроении и, не успев даже умыться и позавтракать, сразу же брался за уроки. Столь поразительная перемена в Борисушке объяснялась очень просто. Он влюбился. Вопреки дикой ссоре, произошедшей в театре, Борис думал о Лизе Ростопчиной с замиранием сердца и мечтал при новой встрече блеснуть перед ней знанием французского, даже преподнести стихи. Возникшее в его душе чувство сделало мальчика добрее и восприимчивей ко всему происходящему вокруг. И то, что отец на другой день после посещения театра велел врезать в двери библиотеки новые замки, внезапно отозвалось в Борисушке болью и угрызениями совести. Он не мог понять, за что папенька так невзлюбил Глеба. Никогда раньше об этом не задумываясь, Борис удивился, сделав неожиданное для себя открытие, и прямо спросил о том няньку. Евлампия только развела руками. Она и сама не знала, в чем причина такой нелюбви князя к младшему сыну, однако попыталась что-то объяснить. «Сердцу не прикажешь, Борисушка. Ты и сам это отлично знаешь. — Она вздохнула: — Вот взять, к примеру, Измаилку! Как ты его любил! Души в нем не чаял, готов был с ним из одной тарелки есть… А дорогих новых щенков, которых купил тебе папенька, никогда не приласкаешь…» — «Так то собаки, а мы не щенки! — возмутился Борис. — Мы — его дети…»

Он пытливо смотрел няньке в глаза в надежде услышать другое объяснение, но, увы, Евлампия сама безуспешно билась над этой неразгаданной тайной.

В то утро Борис решил навестить брата, который снова прихворнул, после того как отец запретил ему ходить в библиотеку. Старого Архипа велели высечь за то, что тот без спроса брал дрова для камина в библиотечном флигеле, попросту воровал. Хмуро насупившись, Глеб полусидел на постели в высоких подушках, читая латинский учебник, который вместе с другими книгами успел загодя умыкнуть из библиотеки. Князю не пришло в голову произвести обыск в его комнатах. Из чулана раздавались стоны и жалобы старого слуги, который отлеживался после наказания:

— Ведь предупреждал я вас, барин, что книжки до добра не доведут! Ладно, если бы получил «горяченьких» за какое-то дурное дело, а то ведь чепуха, безделица, срам на старости лет, тьфу! Когда это я дрова воровал?!

Евлампии, прибегавшей время от времени взглянуть на больного, тоже доставалось по первое число. Разве не она надоумила его топить в библиотеке? Карлица отмалчивалась. Не рассказывать же Архипу, как она унижалась перед князем, умоляя его пощадить старого, верного слугу, как стояла всю ночь перед иконами, упрашивая святых угодников вразумить Илью Романовича, чтобы тот наконец впустил в свое сердце Глебушку.

Борис долго топтался за дверью, не решаясь войти в комнаты брата. Он слышал стоны и жалобы старика и готов был расплакаться. Всему виной была его несдержанность, неумение хранить чужую тайну. Будучи любимцем папеньки, он никак не мог осознать, что к другим людям отец относится совсем иначе и то, что прощается обожаемому сыну, может вылиться в настоящее горе для других.

Наконец Борисушка решился и, тихонько постучав, открыл дверь. Глеб успел спрятать учебник под одеяло. Увидев брата, он сперва изумился, а потом, приняв строгий вид, свысока спросил:

— Зачем пожаловал?

— Я… так просто… проведать, — растерянно начал Борис. — На вот…

Он принес Глебу пирожное, которое готовилось каждое утро искусным кондитером-итальянцем исключительно для князя и его старшего сына. Сегодня это был сказочный домик, засыпанный снегом, из трубы на крыше которого высовывался веселый шоколадный чертенок. Борис поставил блюдце с пирожным прямо на одеяло, и Глеб, широко раскрыв глаза, удивленно рассматривал сказочный домик. Ничего подобного он в жизни не видел и потому на какой-то миг превратился в шестилетнего мальчика. Осторожно дотронувшись пальцем до рогов чертенка, Глеб испустил восторженный стон. Однако миг восторга был слишком краток.

— Сам его ешь! — процедил он сквозь зубы, снова сдвигая брови. — Хочешь подмазаться? Не выйдет!

Борисушка поставил отвергнутое пирожное на тумбочку с лекарствами и решительно присел на кровать брата.

— Чего тебе от меня надо?! — еще больше возмутился тот. — Ступай к своему драгоценному папеньке! Не желаю видеть рядом предателя!

— Прости меня… — прошептал Борисушка, покаянно опустив голову. — Я виноват… Не подумал… Я хочу все поправить…

— Ты просишь у меня прощения? — Глеб растерялся. Сейчас он видел перед собой мальчика, вовсе непохожего на избалованного Борисушку, вечно насмехающегося над ним и доносящего отцу обо всем, что творится в его комнатах.

— Хочешь, я украду у папеньки новый ключ, — воодушевляясь его вниманием, предложил брат, — и отдам его нашему кузнецу, чтобы сделал точно такой же?

— И что с того? — пожал плечами Глеб. — Отец все равно в скором времени продаст библиотеку.

— Не продаст! — твердо заявил Борис.

— Это почему же?

— Я уговорю его не продавать.

— Так он тебя и послушал, — горько усмехнулся Глеб.

— А вот увидишь! — задиристо произнес старший брат. — Я сам теперь буду в ней сидеть целыми днями и прикажу снова топить камин. У меня появилась цель…

— Это какая же?

Борисушка замялся, но так как хранить секреты не умел, в следующую секунду доверительно произнес:

— Хочу стать поэтом… Я уже написал одно стихотворение… А скоро напишу другое!

Борис сделал это наивное признание так торжественно, что даже саркастически настроенный Глеб не рассмеялся, а, напротив, отнесся к нему серьезно. Впрочем, не забыв обиды, заметил с усмешкой:

— Знай же наперед, что пииты ябедами не бывают!

— Честное слово, Глебушка, — взмолился Борис, — никогда, никогда больше ябедничать не буду! Я и в тот раз дурного не хотел, само с языка сорвалось.

— У тебя всякий раз срывается! — заново разгневался Глеб и, сдвинув брови, добавил: — Не верю я тебе. Отец продаст библиотеку…

— Не продаст! Давай спорить! — в запале Борис вскочил с постели и протянул брату руку.

— Не желаю с тобой спорить, дурак! — истерично закричал Глеб. — Убирайся вон со своими стихами и со своим пирожным!

Борисушка так и остался стоять с протянутой рукой. Из глаз его брызнули слезы, и он ответил тихо, почти шепотом:

— За что ты меня ненавидишь, братец? Только за то, что папенька любит меня больше?

— Убирайся, слышишь! А не то…

Не дослушав угрозы, Борис с ревом выбежал за дверь. Глеб зарылся лицом в подушку и так же горько зарыдал, сотрясаясь всем худеньким телом.

— За что вы так, Глеб Ильич, с единородным братцем-то? — заскрипел из чулана невидимый Архип, который, как всегда, не сумел остаться в стороне от барских распрей. — Не чужой, поди, вам. Пришел повиниться с открытой душой, а вы его взашей выгнали… Нехорошо! Не по-братски!

Мальчик сразу же перестал плакать, утер кулаком слезы и сурово крикнул слуге: