Потерявшийся во сне

– Не терплю метафоры, – Дягелев ухмыльнулся и оценил его отчего-то напуганными глазами. Напуганными лишь собственным воображением, которое, как назло, только что вырвалось на воздух. Тот – с полным отсутствием догадок – стоял, спрятав левую руку в карман, приковав внимание к пожелтевшей листве на земле. Посеребренная цепочка от крестика, выглядывая крохотным кусочком из-под свитера, блестела на шее. – Не воспринимаю загадки, хоть убей. А вот простодушие как раз по мне.

Дягелев взволнованно перебил:

– А бесцельность существования? Страдал ли им?

– Не вижу в нем значимости: меня все устраивает, – незнакомец кивнул назад. – Машина есть, кров, семья тоже, – как будто только сейчас на его указательном пальце из ниоткуда взялось обручальное кольцо. – Мелкие желания исполняются, крупные приходится ждать. Вот я, например, очень хотел прочитать одну книгу: бессонницей страдал пока не купил. Листал по несколько страниц на ночь, больше же тогда, когда ожидал клиентов за рулем. А потом, перевернув последнюю страницу, с облегчением выдохнул и поставил книгу на полку. Иногда, проходя мимо, открываю ее и перечитываю определенные кусочки, чтобы взбодрить сонное тело напечатанным. Не маленькое ли счастье, а?

– Художественная литература давно отброшена в сторону.

– Посоветовать что?

– Времени нет. Тороплю судебный процесс над самим собой же.

– М-да, – задумчиво подметил тот, – половина жизни за спиной… А ведь впереди, если небеса будут склонны, еще столько же. Достаточно, чтобы взяться за новое начало или закончить начатое.

– Половина жизни строго индивидуальна, как и конец, впрочем… – Кроме молчания губы собеседника ничего более не выпускали. – Иногда сердечные сокращения кажутся слишком неестественными. Громкими. Пугающими. Особенно в тишине, когда хочется лишь на время оглохнуть и укрыться под тенью собственных мыслей. А этот стук, как маятник, сбивает и до того израненную сосредоточенность. А пульсирующие вены провоцируют настолько сильно…

– Насколько?

– Настолько, что лучше бы их и не было.

– В медицине я, конечно же, слабоват, но ведь они все-таки наша составляющая, без них мы – холодные камни.

– Да что такое жизнь?

– Моменты… – Ярко вспыхнувшую мечтательность нечаянного собеседника ночи грубо перебили.

– Стремление продуцировать высшее искусство.

– Что?

– Высшее искусство – это пик человеческого творчества, которое может быть чем-угодно, но обязательно тем гейзером, что бьет изнутри. Это как раз то, ради чего должна в людском теле биться жизнь. Это вместе взятые грезы, сны и переживания, превращенные в реальность. Это смысл существования, ради которого и приходится просыпаться вновь, питаться, дышать и продлевать жизнь всевозможными методиками и отказами от вредоносного.

– То есть подобной целью обязан обладать каждый?

– Иначе жизнь – пустота.

Мужчина задумался – черные еловые иголки – брови – чуть сдвинулись вниз. Взгляд падал на Дягелева, нагнавшего тоску ничтожными доказательствами абсурдности жизни. Глаза Дягелева метались из стороны в сторону, словно искали источник спасения от панического страха. Источник, который соединен с плотью, однако разумом быть признанным отказывается, ведь сам страх затаился исключительно в тюрьме головы. Руки сжимались в кулак и разжимались, будто что-то заставляло нервничать: предвкушение то-ли физической боли, то-ли боязнь переломать косточки об лавину гнева. В действительности же виновником быстрых движений рук служил осенний холод, пробивающим гонящим зиму ветром поношенное пальто, у которого болтались пуговицы на растянутых нитках, готовых вот-вот разорваться, скинуть тяжесть и распахнуть настежь верхнюю одежду. За ухмылкой последовал добродушный голос.

– Так значит, все мы бесплодные сущности? Бог с ним, садись, подброшу до дома.

– Не стоит, мне всего-то остановки две пройти.

– В состоянии отчаяния губительно пускать людей на самотек.

– Вы ведь не в силах остаться присматривать за мной дальше, да и я цел, жив, здоров, чтобы за мной присматривать.

– До дома довезу в целости, этого уже не мало. Садись, – незнакомец, не дожидаясь решительно направился к машине и обернулся у самой двери.

– Брось. У меня и денег-то с собой нет, – продолжал отказываться Дягелев, хоть тело и дрожало от холода.

– Я их и не требую. Человечность не должна оплачиваться, и также не должны подниматься разговоры об ее плате.

Дягелев нерешительно приблизился к белой машине с рекламной наклейкой на всю длину дверей. Лечебная сила душевной болтовни с незнакомым опьяняла без токсинов, успокаивала, протягивала на раскрытых белых ладонях надежду. И сейчас он чувствовал, как этот плодородный эффект разливает по крови и, словно заботливая медсестра, снимает воспаление каждой клеточки организма волшебным касанием.

Всего лишь краткая передышка посреди ожесточенной битвы, туманящая и позволяющая остро ощутить разливающий во рту вкус жизни после того, как вскопанная снарядами земля казалась мягкой постелью. Не угрожающий последствиями обмен опытом, событиями, мировоззрением с незнакомцами – простота, да и только, что может быть проще разговора минут на десять между теми, кто хочет высказаться? Сложность кроется в непостоянстве собеседника: мало людей раскроет рот в темное время, когда, однако, чаще всего на ум и приходят более точные, красивые слова. Большинство, пренебрегая чувствами окружающих и спасая собственное время, как можно скорее отделывается от выкидывающего непонятные фразы прохожего.

Машина медленно тронулась, круто повернула и устремилась по пустому проспекту. Во дворах темно-желтый свет фонарных столбов боролся с наступающей тьмой, которая затопляла город. Тени впитывали мрачный облик, и одинокие силуэты, скрытые в них, нагоняли ветерок беспричинного страха. Шофер плавно затормозил возле указанного подъезда. Где-то вдали послышался истеричный смех, совсем близко – открытие бутылки пива и ее пшиканье. Во множестве окон теплился тусклый свет ночников, и совсем редко встречались ярко горящие люстры.

Хмурые тучи окутывали луну, словно запрещали ей показывать свою белоснежную наготу, усыпанную темными веснушками. Листья шептались друг с другом, и иногда их неведомые голоса мерещились испуганному прохожему, попавшему на неосвещенный участок. Они, желтые, красные, но только не зеленые – таких больше не было – падали на землю, описывая траекторию кривых линий в воздухе. Застилали землю ковром, который рано утром дворники сметали веником в единую кучу, чтобы после запихнуть ее в мешок.

Дягелев разомкнул губы – водитель опередил, предугадывая ход мыслей:

– Благодарности ни к чему.

– Без них никуда: они поддерживают цивилизацию. Без банальной вежливости мир бы погрузится в разруху.

– Некоторые благодарности произносятся так, что повеситься хочется.

Дягелев помолчал, глядя в окно, и после, скривив губы в линию печали, выдал:

– А ведь столько людей убивается пока хорошо мне и наоборот.

– Ужасно пагубное мышление.

– И именно оно спускает темноту.

– Только если им неправильно руководствоваться, и все же очень надеюсь, что своим вы умеете грамотно распоряжаться, а все оставшееся, высшее искусство и прочее, со временем придет, так что под корень рубите отчаяние.