Потомок седьмой тысячи

Праздничные торжества запаздывали — такое неспокойное время было. Дальше откладывать некуда. Уже назначен день… Грязнов энергично тряхнул серебряным колокольчиком, приосанился. В кабинет вошел Лихачев.

— Садитесь. Проверим еще раз, не упустили ли кого в списке гостей.

Лихачев с унылым видом пододвинул стул, сел и сложил руки на животе.

Грязнов, покосившись на него, вдруг взорвался:

— Что вы сегодня, как сонная муха? Не проспались? — Зло швырнул список в сторону конторщика. — Извольте читать!

3

Праздничные торжества, задуманные широко, начались с утра освящением нового храма, построенного напротив училища. Потом контора фабрики чествовала мастеровых: всем выдали наградные деньги — месячное жалованье. Тем, кто проработал двадцать пять лет, вручили еще и юбилейные жетоны. Мастеровым после этого предоставили право распоряжаться даровыми деньгами по своему усмотрению — в Рабочий сад навезли водки, пива и сластей. И слободка загудела…

Тихо было только в отдаленном от фабрики Петропавловском парке — случайных прохожих стоявшие шпалерами полицейские заворачивали. Именно сюда во второй половине дня, когда над слободкой поплыл праздничный колокольный благовест, со стороны города по Большой Федоровской улице потянулись богатые экипажи: именитые люди — высшее местное чиновничество, купцы и заводчики — съезжались на банкет, который устраивался в просторном хозяйском доме, белевшем в глубине парка, с фейерверком, с катанием на лодках на знаменитых затрапезновских прудах, проточных, сделанных один ниже другого.

Приехавшие первыми гости разбредались по аллеям парка, с любопытством разглядывали разноцветные гирлянды фонарей над головами, любовались на всплески в богатых рыбой прудах. Не меньшее любопытство гостей вызывал и сам владелец фабрики Карзинкин — высокий, красивый старик с пышной поседевшей бородой, с мрачноватым взглядом глубоко спрятанных глаз, — несметно богатый человек, уже одним этим приковывавший к себе внимание. Карзинкин жил постоянно в Москве, на фабрику приезжал редко, и многие видели его впервые.

Он стоял у въезда в парк вместе с фабричными служащими— встречал подъезжающие экипажи. Служащие фабрики расположились по чину: впереди Грязнов, за ним главный бухгалтер Швырев и дальше все остальные. Грязнов, стараниями которого было устроено все это праздничное великолепие, благодушествовал. Одет он был строго, в черный костюм, с галстуком, как и подобает официальному лицу. Стоявший позади его багроволицый, с толстой шеей главный бухгалтер Швырев был озабочен: не из-за того, что такая громадная сумма денег была выброшена на ветер — так пожелал сам хозяин, его дело, как распоряжаться деньгами, — тревожные думы были о своем, о семейном. Полчаса назад фабричный пристав Фавстов поманил его в сторону и, многозначительно оглядываясь, будто боясь, кто бы не подслушал, рассказал о собрании рабочих, проходившем сегодня утром на лодках на Которосли, выше плотины. На собрании, устроенном социал-демократами специально к этому дню, как донесли Фавстову, был и сын Швырева, гимназист. То, что был, не беда: катался на лодке, увидел скопление людей и подъехал из любопытства, так можно бы объяснить. Но Фавстов сказал, что сын выступал как оратор — призывал рабочих объединяться, готовиться к восстанию, которое должно произойти в связи с осложнением политической обстановки на Балканах, где агрессивная Австро-Венгрия попирала славянские народы. Старший Швырев теперь раздумывал, что предпринять: Фавстов мог дать ход делу, и тогда неприятностей не оберешься, но на уме вертелось только одно — лучшего не приходило: «Выпороть стервеца, будет ему славянский вопрос…» Правда, понимал: выпороть-то не штука, а к Фавстову, как ни противно, надо идти на поклон, и поскорее.

Отвлек его товарищ городского головы Чистяков, который, продвигаясь к директору, неловко толкнул Швырева и не извинился. «Этот хам», по определению Швырева, на правах тестя Грязнова уже успел побывать в доме, оглядеть накрытые, ломившиеся от яств столы, и теперь в предвкушении обильного ужина с чувством жал Грязнову локоть, говорил, по-старчески пришепетывая:

— Удивил ты, батенька мой, сразил. На славу! Люблю… Саженных осетров на стол, — продолжал он, масляно и радостно посматривая в сторону Швырева. — Ну, это, скажу вам, только раз видел, когда приезжал великий князь… у губернатора. Дай бог памяти, когда это было…

Грязнов, не дослушав — он уже давно потерял почтительность к постаревшему и болтливому тестю, — с досадой высвободил руку и отошел, постукивая тростью по камням дорожки, к берегу пруда. Рыжеволосая красавица с пышным бюстом, в громадной белой шляпе с лентами, стоявшая поодаль с жандармским офицером, окликнула его.

— Алексей Флегонтович, вы послушайте, что рассказывает Сергей Никанорович… Это какой-то ужас, — блестя глазами, заговорила она. — Опять было ограбление почты, на этот раз у Курбы…

Красивая молодая женщина была наследницей табачного фабриканта Дунаева, а жандармский офицер — ротмистр Кулябко. Появился он в городе совсем недавно, Грязнов был плохо знаком с ним. На хорошеньком личике Дунаевой были и лукавство, и настоящий ужас. Откровенно любуясь ею, Грязнов чувствовал нечто вроде ревности к ее собеседнику.

— Сергей Никанорович уже одного преступника поймал. Обещает изловить и других, — продолжала она, кокетливо взглядывая на сиявшего от удовольствия офицера. — Подумать только, все вооружены револьверами. Хорошо еще обошлось без убийств. А вы живете в этом доме, — опять обратилась она к Грязнову и показала пухлой рукой в белой перчатке на двухэтажный дом с колоннами и балконом на другом берегу пруда, где предполагался ужин. — Не боитесь ездить из фабрики? Не дай бог, встретят экспроприаторы, которые грабят почты!

— Я сейчас боюсь ваших глаз, сударыня, — шаркнув ногой и краснея от своей неловкости, сказал Грязнов с улыбкой. — Боюсь затеряться в них.

Дунаева шаловливо погрозила ему пальцем, сказать ничего не успела, потому что в разговор вмешался офицер.

— Должен поблагодарить вас, Алексей Флегонтович, за отличного помощника… Мне известно, ценили его и вы, — с оттенком излишней почтительности сказал он. — Я говорю о Цыбакине. Поверьте, второго такого помощника у меня нет.

— Да, Цыбакин, — скучно протянул Грязнов, недружелюбно присматриваясь к офицеру, — способный в своем деле… Но позвольте, — словно опомнился он. — При чем тут я? Это по вашей части.

И снова дивился себе, отмечая, что смотреть на молодую Дунаеву ему доставляет особое наслаждение, вроде бы еще и не испытанное им. Молодость всегда так привлекательна.

— Как вам удается избегать забастовок? — вдруг спросила Дунаева. — У меня две тысячи рабочих, и все бунтуют. У вас двенадцать… Работы никогда не прерываются. Говорят, вы мастер кнута и пряника? — с обворожительной улыбкой закончила она.

— Я на вас не могу даже обидеться, — добродушно отозвался Грязнов, лаская ее взглядом. — Сил не хватает.

— О, благодарю вас, — воскликнула она. И опять с капризной настойчивостью стала допытываться: — Все-таки объясните? Мне и Сергею Никаноровичу это очень интересно.

— Фабричные нынче получили дополнительный оклад, — задумчиво разглядывая офицера, сказал Грязнов. — О том, что такой оклад им придется, объявлено было чуть ли не год назад. Никому не хотелось лишаться наградных, весь год прошел спокойно. Если вы считаете, что это и есть кнут и пряник, то пожалуйста…

— Во сколько обошлись наградные?

— Порядка двухсот тысяч. Сущие пустяки.

— Двести тысяч! — изумленно сказала Дунаева, и что-то злое, жесткое промелькнуло в ее лице. — Нет уж, лучше копейку добавить полиции, чем полкопейки рабочим. Не правда ли, Сергей Никанорович?

— В ваших словах, Анна Ивановна, не может быть неправды, — щелкнув каблуками, согласился офицер. — Поблажками — только дразнить, еще больше потребуют.

Грязнов вызывающе усмехнулся, что не ускользнуло от офицера, — тот даже передернулся — и равнодушно умолк, не желая углубляться в спор. Подумал, что и жандармский ротмистр, присланный откуда-то с юга, будто бы из Одессы, видимо, не ушел далеко от своих тупоумных предшественников. Жизнь меняется, рабочие стали другими, Грязнову в этом приходится убеждаться каждодневно: пятый год все-таки не прошел бесследно, представители рабочих заседают даже в Государственной думе, и при таком положении наступать на революцию жестокостью — это только приближать ее. Нужны более гибкие и разумные меры. Тупая, жестокая власть, поборником которой выступает этот вышколенный, подтянутый офицер, вызывает протест даже у самых отсталых людей. «Если кто и погубит Россию, так правительство со своим бездарным чиновничьим аппаратом», — угрюмо заключил он.