Потомок седьмой тысячи

Когда миновали деревню Творогово, сразу же начался лес. Уже летели с деревьев желтые листья, трава хоть и была густая, но поблекла, колола босые ноги. Прыгали под ногами лягушки, каждый раз пугая Марфушу.

— Теперь уже недалеко, — торопил Василий. — Поспешайте, бабы.

Долго искали место, где остановиться: то не нравилось, то запоздали — уже заняли другие. Наконец Василий сбросил с плеч одеяло. На обрывистом берегу стояли рядышком три большие ели. У замшелых старых пней давней порубки краснела крупная, сочная брусника. Шагах в двадцати в реку впадал широкий Сороковский ручей.

Место было уютное, сухое и защищенное.

Женщины принялись устраиваться, готовиться к ужину. Василий ушел за дровами для костра. Федор отправил ребят ловить живцов, а сам занялся снастями. Вырезал из ольховника крепкие колья, привязал к ним жерлицы.

Вечер был тихий, ясный, солнышко только опустилось за деревья, над водой подымался парок. Глухо ударяла щука возле осоки.

Василий запалил костер. Потом наломал лапнику и расстелил на нем ветошь.

Прибежал Артемка с живцами — в ведерке плавали плотички и подъязки. Федор, вооружившись иголкой с нитками, пришивал их за спинку к крючкам — так живцы плавают резвее. Марфуша, глядя на его изуверство, ахала и только мешала. Пришлось отогнать ее.

Поставили жерлицы в самых тихих местах, возле осоки, и пошли ловить окуней на уху. Одну удочку, подлиннее, с тяжелым грузилом, Федор забросил на быстринку.

Артемка вытаскивал окунька и хвастливо показывал отцу. Хотелось крикнуть при этом: «Гляди, еще один!» — но отец запретил шуметь: рыбу расшугаешь.

Федору попадались реже, он сидел, курил, посматривал на реку. И без клева было хорошо, забылись тревоги, впервые за всю неделю спокойно было на душе.

С обрыва спустился Василий. Заглянул в ведерко, присвистнул:

— Жидковато!

И как раз на длинной удочке дернулся поплавок. Федор схватился за удилище, резко подсек. Удилище изогнулось, и тут же наверх вылетел окунек, не больше ладони.

— Мизгирь, — разочарованно произнес Василий, поймав лесу и стаскивая рыбку с крючка. — А ведь как клевал. — И объявил решительно: — Буде! Еще у Егорки немного есть, для ухи хватит.

На костре в большом чугуне кипела вода. Тетка Александра крошила картофель. Егорка с Марфушей чистили рыбу — он поймал десятка два ершей.

— Уха заправская будет. Где ты столько надергал? — позавидовал Федор.

Егорка самодовольно ухмыльнулся. Рядом его мать мучилась с самоваром, — не могла разжечь.

— Вот старается! — воскликнул Егорка. — Дурак только так делает.

— Ты как с матерью говоришь? — возмутилась Екатерина.

— А кто же так делает, — повторил Егорка. — Полная труба хлама. Шишек набери.

Подошел, стал отцовским сапогом продувать трубу. Самовар забрызгал искрами, разгорелся.

Быстро темнело. По сторонам на берегу виднелись еще костры. В лесу пискнула гармошка, и на свет вышел Андрей Фомичев. Поставил гармонь на пенек, попросил:

— Примите в честную компанию…

— Садись, если за пазухой что есть, — отозвался Федор.

— За пазухой как не быть, — Фомичев вытащил бутылку, поставил у костра, из другого кармана извлек завернутую в тряпицу воблу. Хозяева костра остались довольны.

Андрей взял гармонь, приготовляясь играть. Но Василий предупредительно поднял руку.

— Натощак нейдет. Отведаем сперва ушицы.

Ребятам тетка Александра налила в деревянную плошку, остальные потеснее уселись вокруг закопченного чугуна. Однако не успели поднять ложки — помешал новый гость. Василию почудилось, что кто-то стоит за кустом, он вскочил и пошел проверить. К костру вернулся вместе с Коптеловым, который егозливо объявил:

— Местечко ищем. Куда ни ткнемся — занято. — Обернулся в темноту. — Авдотья, где ты пропала? Поди сюда! Затерялась, вишь ты… А ведь только что следом шла.

— Ты лучше сам подь отсюда, — неласково проговорил Федор.

Коптелов пропустил его слова мимо ушей, потянул носом, не спуская глаз с дымящегося чугуна.

— Ушицу успели сообразить? Хорошее дело. А мы вот запоздали…

Уходить от костра он не собирался. Тогда поднялся Фомичев, пошел прямо на хожалого.

— Давай, давай. Весь вечер только о тебе и думали: может, зайдет, обрадует.

— Первую, чтоб никто больше не мешал, — поднял Василий стопку, когда Коптелов ушел. Тост встретили с одобрением. Выпили, отведали ухи, каждый согласился: удалась, но горяча.

— Вторую, чтобы комары не кусали.

И за это выпили. Потом чокались за сома двухпудового, который — это уж точно — сидит на крючке. Потом Андрей предложил выпить за управляющего Федорова, чтоб ему тошно было. В конце концов развеселились, потянулись к последней бутылке. Тетка Александра проворно спрятала ее за спину.

— Хватит! Завтра целый день.

Разливала из самовара чай, с поклоном передавала.

— Теперь и гармошка вовремя, — проговорил Василий, схлебывая с блюдца душистый чай. Кивнул жене, и вдруг она неожиданно тонко затянула, как запричитала:

Вы, леса ль мои, лесочки, леса темные, Вы, кусты ль мои, кусточки, кустики ракитовые…

Так и казалось — сорвется, не хватит голоса. Но она свободно передохнула и закончила первый куплет уже вместе с Василием:

Уж что же вы, кустики, да все призаломаны, У молодцев, у фабричных, глаза все заплаканы…

Опомнившись, Фомичев взял гармошку, тихо стал подыгрывать. Тетка Александра, стараясь не греметь, собирала чашки в корзину. Марфуша подвинулась ближе к Екатерине, которая пела, чуть покачиваясь, подпирая рукой подбородок; вместе и уже веселее продолжали:

Как навстречу им, фабричным, главные хозяева: — Вы не плачьте-ка, молодчики, молодцы фабричные, Я поставлю вам, ребятушки, две светлицы новые, Станы самоцветные, основы суровые… Нанесу я вам, ребятушки, ценушку новую, Ценушку высокую, салфеточку по рублику.

Федор лежал на спине, смотрел в темное небо на звезды и слушал. Старинная эта песня и кончается ладно, а тоска скребет. Не рады молодцы фабричные «салфеточке по рублику», не одни сутки, согнувшись над станом, придется ткать ее. Потому, наверное, и заканчивается песня грустным повтором:

Вы, леса ль мои, лесочки, леса темные, Вы, кусты ль мои, кусточки, кустики ракитовые. Уж что же вы, кустики, да все призаломаны. У молодцев, у фабричных, глаза все заплаканы…