Потому что

«Я, Ян Хайгерер, решительно настаиваю на том, что заранее спланировал убийство до мельчайших деталей и совершил его умышленно. При этом я не находился ни в состоянии алкогольного опьянения, ни какого-либо иного душевного помешательства. Голова моя оставалась ясной. О жертве мне сказать нечего. Мотив я раскрою позже. Я заявляю, что не раскаиваюсь в содеянном».

По поводу последнего предложения мы спорили не менее часа, прежде чем вычеркнули его из протокола. Их было трое, и они вынудили меня сдаться.

7 глава

Я снова плыл против течения. Сам себе я представлялся туристом, наконец нашедшим пристанище, уже отчаявшись бродить в чужой стране среди людей, говорящих на непонятном языке. Доставивший меня в камеру тюремный охранник вполне мог сойти за потрепанного жизнью гостиничного портье, разве что держал в руках огромную связку ключей. Не хватало только носильщика, потому что отсутствовал багаж. Значит, о чаевых можно не беспокоиться.

Я протянул ему руку, точнее, обе сразу, потому что иначе не мог. Он оглядел меня, освободил от наручников и заверил, что считает меня невиновным, независимо от того, что я там натворил. Я начинал привыкать к таким словам. Он счел своим долгом утешать меня на пути в камеру. Говорил в основном о плохой погоде и скверных прогнозах, о холодных выходных и предстоящей зиме. Он имел в виду, что лучше всего пересидеть этот противный сезон в камере. Я согласился с ним и почувствовал облегчение. Однако он погрустнел, очевидно решив, что я сделал это из вежливости. Он и вправду поменялся бы со мной местами, только ради того, чтобы облегчить совесть. Как и большинство людей, он ненавидел свою работу.

Камера оказалась тесной, убогой комнаткой, где вряд ли можно было чувствовать себя свободным. Однако здесь я окончательно успокоился. С первого взгляда стало ясно, какие возможности предоставляются тут заключенному: никаких. Но здесь можно было дышать, спать, бодрствовать и думать о Делии. Я уже представлял нашу неожиданную встречу в этих стенах. Она явится сюда вместе со своим неотразимым французским ветрогоном Жаном Лега, воспользовавшись моим законным правом на свидание. Пара-тройка ярких переживаний — вот что нужно ему сейчас для подпитки нового, столь перспективного и долго им вынашиваемого романа. (Надо заметить, из долго вынашиваемых и перспективных романов никогда не получается ничего хорошего. Что-нибудь одно: либо ожидание, либо проза. Потому что талантливое произведение всегда непредсказуемо.) И вот Делия пойдет по тюремному коридору, опершись на руку Жана Лега. А потом дверь моей камеры откроется. Осмотрев убогое помещение, Делия видит меня. А я сижу на койке. Я брошу в ее сторону взгляд, словно удочку без наживки на крючке. Что она скажет? «Ян, Ян, Ян…» Или что там говорят в подобных ситуациях? А потом вдруг вырвется из рук ветрогона, словно это он во всем виноват. (Прекрасная деталь!) «У меня все в порядке, Делия», — успокою ее я. Раньше я не одолел бы такой сцены без подступающей к горлу тошноты. Однако я мог быть пошлым, сентиментальным, жалким писателишкой, когда того хотел. А я хотел. Я наслаждался своей фантазией и даже позволил стечь по моей щеке паре соленых слезинок.

Самое неприятное началось после обеда. На мой уродливый раскладной стол бросили кипу газет. К счастью, я не депрессивный тип. Несколько часов я их не трогал. К вечеру их вид стал для меня невыносим, и я засунул прессу под шкаф. Однако ночью, будучи не в состоянии заснуть, я принялся вытаскивать газеты, одну за другой, будто бы только ради того, чтобы просмотреть новостные рубрики. Пролистал политику, экономику, задержался на «Киноафише». Это выглядело как извращение, но доставляло мне удовольствие. Раньше я ходил в кино, потому что так нужно, люди таким образом проводят свое свободное время. Каждый фильм — калька предыдущего, а калькировать проще и веселее, чем писать с натуры. Тогда я снова и снова вчитывался в афиши в поисках фильма, который послужил оригиналом для всех остальных. Однако его не существовало. А сейчас о кино я могу лишь мечтать и готов пересмотреть все фильмы. И тот, главный, больше меня не занимает.

Я листал дальше и дальше. Вероятно, работал какой-то деструктивный инстинкт, против которого я был бессилен. Когда болит зуб, постоянно трогаешь его то кончиком языка, то пальцем, словно специально, чтобы усилить боль. То же происходило сейчас со мной. Конечно же, я не мог пройти мимо новостей. Ни одна из газет не обошла вниманием мой случай. Даже и теперь, неделю спустя, он оставался для журналистов главной темой. «Выстрел в баре» — звучало чертовски заманчиво.

В рубрике последних известий я прочитал следующее: «Наконец появилась зацепка в расследовании преступления в баре. Главный инспектор Томек подтвердил факт обнаружения орудия убийства. На основании обследования отпечатков пальцев ничего конкретного установить не удалось. Так или иначе, следствие вступило в решающую стадию».

Они ничего не знали.

«Анцайгер» развивала «гомосексуальную» версию. «Подозреваемый в тюрьме. Полиция отказывается от комментариев». Обо мне ни слова. «Культурвельт», где я в качестве сотрудника мучился еще несколько дней назад, отделалась коротенькой заметкой. Я боялся заглянуть в нее. Однако Крис Райзенауэр играл в молчанку, как и все остальные. Крис был хорошим парнем и порядочным журналистом. Мне повезло, что работал с ним в одной комнате. Он не хуже меня понимал, чего стоит наша работа, и выполнял ее лучше многих. Крис никогда не писал больше, чем знал. По причине своей лени или порядочности, но он всегда позволял правде идти на шаг впереди себя и следовал за ней неуклонно. Иногда ей удавалось оторваться от него, и тогда Крис терпел неудачу. Но карьеристом он не был. И еще, он знал, в какой кондитерской продается лучшая в городе нуга. А когда я уезжал в отпуск, Крис заботился о моей спармании.

«Абендпост» я взял в руки в последнюю очередь. Фотография крупным планом на девятой странице на мгновение парализовала мой мозг. Рольф Лентц. Тот самый, в красной куртке. Он все еще смотрел на меня. Он до сих пор ухмылялся, высмеивал, умолял меня, как живой. Я накрыл снимок ладонью. Однако не мог спрятать той истории, частью которой оставалось это лицо. К сожалению, я осознал это слишком поздно.

Наконец я прочитал заголовок: «Как гей ты умираешь каждый день по три раза». «Убитый художник-акционист [2] Рольф Лентц вращался и среди знаменитостей». Подпись: Мона Мидлански. Кому же ты все-таки поставила пиво? Кому пообещала дать потрогать свою грудь? Кого провела на сей раз?

2

Акционизм, или перформанс — направление в искусстве, стремящееся к стиранию граней между искусством и действительностью.

Первые ночи в камере протекали однообразно. Я видел перед собой бесконечное слайд-шоу из одного и того же изображения: портрета человека в красной куртке. Я поклялся себе никогда не называть его по имени и ничего больше не читать о нем в газетах. Пообещал заткнуть себе уши, если кто-нибудь в моем присутствии заговорит о нем. Я умел это делать без помощи рук еще со школьной скамьи. «Ну-ка, детки, сейчас мы закроем рот и откроем уши!» Я блокировал то и другое. В этом состоял мой тихий бунт, правда, о нем никто не подозревал.

Дни проходили лучше. В основном я спал, отдыхая от ночного слайд-шоу. Самым тяжелым в моем нынешнем положении оказалось то, что кто угодно мог зайти ко мне, когда ему вздумается. Сначала это были сотрудники «отеля». Они приносили мне еду, но она не могла пробудить аппетит в нормальном человеке. Эти задерживались у меня положенное время и отличались приветливостью. Они были готовы часами напролет болтать со мной. По какому-то странному недоразумению я производил впечатление человека отзывчивого, а они тяготились своей работой. Я кивал, вероятно, слишком часто. И поэтому на закуску был вынужден выслушивать их жалобы на судьбу.

На сей раз минуту затишья прервал голос Ляйтнера:

— Погоди, Ян, я вызволю тебя оттуда!

Он не мог сказать «отсюда», потому что не успел дойти до камеры. Ляйтнер тяжело дышал, он спешил.

— Давайте оставим все как есть, — сказал я, когда он появился на пороге.

Тем самым я вежливо намекнул Ляйтнеру, что ему лучше исчезнуть. Мне не нужен самый известный и дорогой адвокат по уголовным делам в городе, пользующийся самым лучшим кремом для загара. Мне вообще не нужен адвокат, потому что защищать мне нечего. Конечно, я отдавал себе отчет, что представляю собой лакомый кусочек для этой братии, падкой на газетную шумиху.

Ляйтнер оказался проворнее и алчнее остальных. Мы знали друг друга по одному шумному судебному процессу, где он показал себя большим другом журналистов, любой ценой стараясь попасть на газетные полосы. Его неуклюжая рука, похожая на лапу хищного зверя, которой он приспособился ощупывать, трясти и душить богиню правосудия, сжимала свернутую в трубочку «Абендпост» — причину его нынешнего внеочередного визита.

— Ты — убийца?! — кричал он. — Да они с ума посходили! Мы дойдем до Страсбурга, и завтра — я обещаю тебе! — ты выйдешь отсюда! Нет, они спятили. В конце концов, в какой стране мы живем? Или мы совсем дикари? Сегодня они хватают наших первых журналистов прямо на улице…