Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
Кмициц закрыл руками глаза.
– Спасите, спасите, кто в Бога верует! – твердил он. И вдруг сорвался с места. – Прощайте!
– Как? Куда ты? – преградил ему путь Заглоба.
– Король меня отпустит, и я поеду и разыщу его! – ответил Кмициц.
– Ах ты, Господи! Да погоди же ты! Ты еще толком обо всем не узнал, а чтоб разыскать его, у тебя еще довольно времени. Да и с кем ты поедешь? Где его разыщешь?
Кмициц, быть может, и не стал бы слушать старика, но так ослаб он от ран, что силы совсем оставили его, он упал на скамью и, привалившись спиною к стене, закрыл глаза.
Заглоба дал ему чару вина, он схватил ее дрожащими руками и, проливая вино на бороду и грудь, осушил ее залпом.
– Ничего ты еще не потерял, – сказал ему Скшетуский, – осторожность только тут нужна, потому славен
– Выслушай же Харлампа до конца, – сказал Заглоба.
Кмициц стиснул зубы.
– Не знаю я, по доброй ли воле уезжала панна Биллевич, – продолжал Харламп, – не был я при этом. Знаю, что россиенский мечник не хотел ехать, его сперва уговаривали, потом в арсенале заперли и, наконец, позволили беспрепятственно уехать в Биллевичи. Что греха таить, в плохих руках девушка, – ведь о молодом князе рассказывают, что и басурман не охоч так до женского пола, как он. Коль ему какая приглянется, так, будь она хоть замужем, он и на то не посмотрит.
– Горе мне! Горе! – повторил Кмициц.
– Вот шельма! – крикнул Заглоба.
– Мне только то удивительно, что князь воевода так вот сразу и отдал ее Богуславу! – заметил Скшетуский.
– Не искушен я в этих делах, – ответил ему Харламп, – могу только вам повторить, что офицеры говорили, верней сказать, Ганхоф, который знал все arcana [181] князя. Собственными ушами слышал я, как кто-то крикнул при нем: «Нечем будет Кмицицу поживиться после молодого князя!» А Ганхоф и говорит: «Больше политики во всем этом деле, нежели любви. Ни одной, – говорит, – девки князь Богуслав не пропустит; но коль даст ему панна Биллевич отпор, в Таурогах он ничего не сможет ей сделать, потому шум поднимется, а там княгиня с дочкой, и Богуслав на них очень должен оглядываться, жениться он хочет на молодой княжне. Тяжело, – говорит, – будет ему добродетельным прикидываться, но в Таурогах придется».
181
тайны (лат.).
– Ну, теперь у тебя должен камень с души свалиться! – воскликнул Заглоба. – Не грозит, видно, девушке беда.
– Так зачем он ее увез? – взревел Кмициц.
– Хорошо, что ты ко мне обратился с этим вопросом, – ответил ему Заглоба, – потому я мигом соображу там, где другой год целый будет голову ломать. Зачем он ее увез? Не стану отрицать, наверно, она ему приглянулась; но увез он ее для того, чтобы всех Биллевичей держать в узде, – род это сильный и многочисленный, и боялись Радзивиллы, чтобы не вздумал он бунтовать против них.
– Может статься, что и так! – промолвил Харламп. – Но я одно только могу сказать: в Таурогах князю придется уняться, и не сможет он там ad extrema [182] отважиться.
– Где он сейчас?
– Князь воевода говорил в Тыкоцине, что он, верно, у шведского короля в Эльблонге, за подмогой должен он был туда поехать. В Таурогах его сейчас нет, это точно, гонцы его там не нашли. – Тут Харламп обратился к Кмицицу: – Хочешь, милостивый пан, послушать простого солдата, так скажу я тебе, что обо всем этом думаю: коль постигла панну Биллевич беда иль сумел князь любовь в ней пробудить, незачем тебе туда ехать; а коль ничего с нею не сталось, так уедет она вместе с княгиней в Курляндию, а там всего безопасней, и лучше места для девушки ты в Речи Посполитой не сыщешь, – ведь все наши земли полыхают в огне войны.
182
на крайности (лат.).
– Коль такой ты смельчак, как люди толкуют и как сам я считаю, – вмешался в разговор Скшетуский, – надо тебе сперва Богуслава схватить, а будет он в твоих руках, ты тогда свое возьмешь.
– Где он сейчас? – снова спросил Кмициц у Харлампа.
– Я уж тебе говорил, – ответил носач, – да ты так убит горем, что себя не помнишь. Думаю, в Эльблонге он и, верно, двинется с Карлом Густавом
в поход на пана Чарнецкого.– Тогда тебе лучше всего двинуться с нами к пану Чарнецкому, там ты с Богуславом можешь очень скоро встретиться, – сказал Володыёвский.
– Спасибо вам за добрый совет! – воскликнул Кмициц.
И он стал торопливо со всеми прощаться; никто его не удерживал, все понимали, что, если человек удручен, до беседы ли тут за чарой. Один только Володыёвский сказал:
– Провожу-ка я тебя до дворца архиепископа, а то на тебе лица нет, чего доброго, упадешь на улице.
– Я тоже тебя провожу! – сказал Ян Скшетуский.
– Тогда пойдемте все! – предложил Заглоба.
Рыцари пристегнули сабли, надели теплые бурки и вышли. Народу на улицах было еще больше. То и дело встречались отряды вооруженной шляхты, толпы солдат, магнатской и шляхетской челяди, армян, евреев, украинских мужиков из предместий, сожженных во время двух набегов Хмельницкого.
Купцы стояли у дверей своих лавок; в окнах домов видны были головы любопытных. Все говорили, что татары уже прибыли и скоро пойдут через город на поклон к королю. Очень всем любопытно было поглазеть на них, – невиданное это было зрелище, чтоб татары да мирно проезжали по улицам города. Не такими видал раньше Львов этих гостей, а верней, видал он их только за городскими стенами и то несметные полчища, а кругом пылающие предместья и деревни. Теперь татары должны были въехать в город как союзники в войне со шведами. Наши рыцари с трудом прокладывали себе дорогу в толпе. То и дело из улицы в улицу пробегал крик: «Едут! Едут!» – и тогда люди сбивались такой плотной толпой, что шагу нельзя было ступить.
– А давайте-ка постоим! – сказал Заглоба. – Давай, пан Михал, вспомним недавнее время, когда мы с тобой не со стороны, а прямо в бельма глядели этим разбойникам. Я у них и в неволе побывал. Говорят, будущий хан похож на меня как две капли воды. Ну да что вспоминать старые проказы!
– Едут! Едут! – снова раздались крики.
– Добру наставил Бог собачьих детей, – продолжал Заглоба, – что на помощь они нам идут, а не опустошать здешние земли. Это просто чудо! Говорю вам, когда бы за каждого басурмана, которого эта старая рука послала в пекло, да прощался один грех, так меня б уже к лику святых причислили и вам пришлось бы поститься в канун моего дня, а то прямо на небо вознесся бы я на огненной колеснице.
– А помнишь, милостивый пан, как мы с Валадинки, из Рашкова в Збараж ехали?
– Как не помнить! Там еще дерево выворотило, так ты в яму упал, а я гнался за ними сквозь чащу до самой дороги. А как воротились мы за тобой, все рыцари диву дались, потому под каждым кустиком по басурману лежало.
Володыёвский помнил, что все было как раз наоборот, от удивления у него и язык отнялся; но тут в толпе чуть не в сотый раз закричали:
– Едут! Едут!
Поднялся общий крик, потом все стихло и все головы обратились в ту сторону, откуда должны были появиться татары. Но вот издали послышалась оглушительная музыка, толпа раздалась, стала жаться к стенам, и в конце улицы показались первые татарские наездники.
– Смотрите, да у них и музыка с собой, небывалое это дело у татар!
– Хотят себя показать! – заметил Ян Скшетуский. – А впрочем, и у них бывают музыканты, они играют, когда войско где-нибудь надолго становится табором. Однако же, конница, должно быть, отборная.
Наездники приблизились тем временем и стали проезжать мимо. Впереди на пегом коне ехал смуглый, словно в дыму прокопченный татарин с двумя пищалями во рту. Откинув назад голову и закрыв глаза, он перебирал пальцами по своим дудкам, извлекая из них звуки резкие, пронзительные и такие частые, что ухо едва могло их уловить. За ним ехали два татарина, неистово гремя медными бубенцами, насаженными на набалдашники палиц; вслед за ними несколько человек оглушительно били в медные тарелки; другие выбивали дробь на литаврах, а иные, по казацкой моде, играли на торбанах, и все, кроме одних только дудочников, пели, верней, завывали дикую песню, сверкая при этом глазами и ворочая белками. За этой нестройной и дикой капеллой, которая двигалась мимо жителей Львова, словно те звери в сказке, что все сорвались вдруг с места и с ревом устремились вперед, выступал по четыре человека в шеренге целый конный отряд примерно в четыреста сабель.