Потоп
Шрифт:
Он увидел, как лицо её затуманилось от огорчения.
— Знаете, я всё же не пойму, как вы сразу наладили эту чертовщину, — воскликнул он с притворным восхищением, — с ходу, без заголовка и прочего! Чтобы сделать мне сюрприз.
Она была польщена и, сев попрямее, заулыбалась.
— Да это же так просто. Я могу пустить эту пластинку чуть ли не с любого места.
— Почему?
— А потому, что я столько раз её проигрывала.
— Вы же эту дрянь получили только сегодня.
— Да. Но эта пластинка у меня не первая. Даже сказать не могу, сколько раз я её проигрывала. Могу
— Не надо!
Но голос зазвучал, теперь уже не из проигрывателя, а её собственный: «Поэтому, Аби, если вы сейчас там, где можете меня…»
— Я же сказал, что не хочу этого слушать.
— По-моему, я могу прочесть весь рассказ наизусть. Так много раз ставила эту пластинку. А в том месте, где вы приходите на могилу, мне хочется плакать. И первое время, когда я её слушала, я плакала.
— Я вам расскажу кое-что, — сказал он. — И вы больше не будете плакать. Я так на его могилу и не пришёл. Всё это я выдумал. Надо же мне было как-то кончить этот проклятый рассказ.
Она помолчала, глядя на него широко открытыми глазами. У него появилось идиотское желание ей подмигнуть. Подмигнуть, потому что это была шутка… Что-то тут и правда было шуткой. А она подмигнёт ему в ответ, потому что это и правда шутка.
Но она сказала:
— Ну и всё равно. Пусть вы это выдумали. Важно, что было у вас на душе, раз вы такое выдумали.
Он почувствовал, что его загнали в угол. У него даже дыхание спёрло.
— Слушайте, Леонтина, — сказал он. — Это же всё мура. Вы где-то эту муру вычитали. Я давным-давно занимаюсь этим делом и знаю, что, когда пишешь рассказ или делаешь сценарий, всегда находишь какую-то логику развития, и вот эта логика, а вовсе не душевный порыв ведёт тебя к определённому финалу. Ну как в шахматах и…
— Старый мистер Гольдфарб оставил вам свои шахматы, — тихо сказала она, — ну да, эта часть рассказа…
— Да ну его, этого Гольдфарба! Я же вам объясняю…
Но она смотрела на него из безмятежного синего всепрощающего далека.
Он заткнулся.
— А вы знаете, почему я столько раз заводила эту пластинку? — наконец спросила она.
— Нет.
— Это началось после того, как умерла мама. Года через два. Я была ещё маленькая, чувствовала себя ужасно одинокой и заброшенной. Тогда мне достали книги для слепых. Мне, правда, было уже около шестнадцати. И когда я поставила вашу пластинку, я почему-то перестала чувствовать себя потерянной. Будто раньше не знала, где я, — понимаете, не знала, что я — в Фидлерсборо. Ваша пластинка сказала мне, где я нахожусь. Знаю, вы даже по-другому назвали наш город и старому мистеру Гольдфарбу дали другое имя, но это был именно Фидлерсборо, и я в первый раз поняла, где я живу. И тогда всё для меня переменилось. Голоса на улице стали другими. Будто я почувствовала, что все эти люди живые и внутри у них что-то происходит. И у меня внутри тоже. Я ведь раньше чувствовала, что внутри у меня что-то заледенело или что-то засорилось, ну, как кран у раковины. И вдруг это прошло. Этого больше не стало, это уже не так, понимаете? Пластинка, рассказ — из-за них мне захотелось вытянуть руку и потрогать весь мир. Я, наверное, тысячу раз заводила эту пластинку
и…Он рывком встал с кресла. Пухлая, топкая мягкость сиденья показалась ему нестерпимой. Он обернулся к ней, и собственный голос, хоть и негромкий, прозвучал скрипучим, возмущённым и злым.
— Что значит быть слепым, а? — требовательно прозвучал его голос.
Задав вопрос, он так и остался стоять посреди комнаты в зеленоватом свете от опущенных жалюзи, чувствуя, что ему сдавило грудь. Он боялся, что она услышит, как ему трудно дышать.
— Не знаю, — ответила она наконец.
Он повернулся к ней.
— Ну да, я слепая, — сказала она. — Но, понимаете, я не могу объяснить, что это такое. Когда ты слеп — это, это просто значит, что ты такой, и все. — Она помолчала, не сводя с него глаз. Потом продолжала: — Предположим, я бы вас попросила сказать, какой вы. Уверена, что вы не смогли бы ответить. Понимаете, это просто быть таким, как вы есть. Быть собой — это всё равно, что быть слепым.
Он не мог отвести от неё глаз. Она спокойно сидела на стуле у стола, сложив руки на коленях и устремив на него взгляд.
— Мне надо идти, — сказал Бред.
Он сделал шаг к двери. Она поднялась.
— Скажите…
— Что?
— Вы не сердитесь? — спросила она робко.
— Нет.
— Я сделала что-нибудь не так? — шагнув к нему, настаивала она. — С этой пластинкой… с рассказами? Но они мне очень нравятся.
— Нет, всё в порядке, — сказал он. Потом у него вырвалось: — Просто я… — И замолчал.
— Что?
— Ничего… я рад, что вы меня пригласили зайти. Но теперь мне пора.
Он подошёл к двери, взялся за ручку.
— Спасибо, что вы меня покатали, — сказала она. — Я ещё никогда не каталась так быстро.
Бредуэлл Толливер постоял на шоссе, держась правой рукой за дверцу «ягуара». Он сел в машину не сразу. Он стоял и думал о том, что она сказала.
Как это она сказала?
Она сказала: Быть собой — это всё равно что быть слепым.
Глава девятнадцатая
Бред тихо положил на рычаг телефонную трубку и вышел в тёмный сад. С полдороги он крикнул:
— Эй, Яша! Брат Потс хочет зайти с вами поговорить.
— Очень хорошо! — откликнулся Яша из дальнего конца сада.
Минуту спустя Бред подошёл к ним; его сандалии сухо шаркали в темноте по старым кирпичам.
— Он чем-то здорово взвинчен, — сказал он. Отпил глоток кофе, потом глоток коньяка и продолжал: — По голосу слышно.
— Бедняга, — пробормотала Мэгги. — Уж не сообщили ли ему что-нибудь неприятное… — Она осеклась.
— О том, что его рак первым придёт к финишу? — закончил фразу Бред.
— О том, что он не сможет провести прощальное молебствие, — поправила она.
— Нам надо на него пойти, — сказал Бред. — У нас не будет другой возможности проверить, была ли наша жизнь благодатью.
— Помолчи, — сказала Мэгги. — Это совсем не смешно.
Сидя в тени у полуразвалившегося бельведера, Бред долго молчал. Потом, когда луна уже стала подниматься над крышей, высветив телевизионную антенну, он тихо заметил:
— Ты, сестричка, права. Это было не очень смешно.