Повелитель теней: Повести, рассказы

Что тут скажешь? «Аз есмь бес болотный»? — мигом запечатают в банку. И плутуют черти, выдумывают себе имена и занятия да морочат городовых видением паспортов чудесных, в сафьяне и с двуглавым Лениным на обложке. Эх, усач, тебе бы перекреститься — и сажай рептилию в банку, неси на показ начальству. Да куда там, ведь нынче усачей креститься не учат, оттого невозбранно гуляют по городу оборотни.

Было время, когда у нас слыхом не слыхали о живописцах. Про живопись еще знали: были коллекции кой у кого, из старорежимных, а у одного академика был даже чайник, нарисованный Марком Шагалом. Но живой живописец — такого мы не видали. А потом они вдруг стали являться один за другим, продавать простым смертным картины задешево и устраивать выставки, причинявшие усачам беспокойство.

Первый же из живописцев, от которого они все расплодились, был человеком престранным. Имел чудовищную фамилию — Птерикс, и произносил ее постоянно с запинкой, будто с трудом вспоминая. Плохо сходился с людьми, жил бирюком и особливо остерегался женщин. Взгляд имел наглый, болотный, но опущенный чаще к земле, и, казалось, все время прислушивался к чему-то происходящему внизу, под ногами.

Поначалу Птерикс бедствовал, обитался на чердаке и панически боялся городовых. Как-то раз он устроил у себя на чердаке выставку в надежде, что какой-нибудь дурень что-нибудь купит. Забил в стену гвозди, развесил полотна, смотрят с них друг на друга ластоногие люди да люди-моллюски и мерцают зеленоватыми искрами. Ходит публика, но мало в том проку, сразу видно: людишки пустые, зеваки, покупать ничего и не думают.

И вот тут-то — может, на небе, а может быть, под асфальтом — кто-то сжалился над живописцем: входит розовый старичок, однорукий, в хорошо пошитом костюме, с сытой важностью на лице. Брюхом толст, а от брюха конусоподобно сужается вверх к лысой макушке и вниз, к башмачкам с каблуками. Ну ни дать ни взять рыба-карась: стоит на хвосте, губастый рот разевает, рассуждает о красках. А рядом, навытяжку, молодой человек — слушает.

Так столкнулся Птерикс со своим первым поклонником. И если, любезный читатель, вы однажды свихнетесь, раздобудете краски и начнете их размазывать по холсту, то пошли вам Бог такого поклонника. Ибо розовый старичок, осмелься спросить его кто-нибудь, кто таков, мог бы ответить:

— Я — начинка для атомной бомбы!

Да и сам он похож на бомбу. И начальник его, академик, у которого чайник Шагала, иногда ради шутки скажет:

— Ты, Иван Харитоныч, наша самая мощная бомба. В трудную для государства минуту мы тебя сбросим куда-нибудь! Жаль, хвостовика не хватает! — и потреплет слегка по лысине.

Начальнику что — у него птичий клюв вместо носа и лицо лошадиное, порода видна, — такие родятся с директорской печатью на лбу. А такие, как Иван Харитоныч, у кого нос помидором, — все трудами да послушанием.

— Будет сделано, — отвечает, — прикажите, и хвостовик отрастим!

Эх, Иван Харитонов сын, промолчать бы тебе, не угодничать. Быть тебе академиком-бомбой, и будет у тебя хвостовик.

А пока что Начинка-для-атомной-бомбы закупил чуть не два десятка Птериксовых полотен, приспособил их дома на стены, любуется.

На беду, жена в кабинет заглянула. Видит, срам поселился в квартире: здесь мужик с неприличным предметом заместо носа, там большая летучая мышь голую бабу лапает, и не только что эти картинки, но весь кабинет мутной зеленью светится, ровно аквариум. А семейные фотографии, где она еще молодая учительница, а Иван Харитоныч с двумя руками, — посерели и съежились.

Наконец к ней вернулся дар речи:

— Тьфу! Не дело ты, Харитоныч, затеял, ох плохо кончишь! Это ж нечисть всамделишная, не шутки!

— Это есть авангард, — надулся Иван Харитоныч, — движение в живописи и зрелый художник большой взрывчатой силы!

Она же отошла к стене и принюхивается:

— А по-моему, пахнет серой.

Рассердился он окончательно:

— Ты уж дуростью не хвались, если не понимаешь в искусстве!

— Много ты зато понимаешь! Смотри, вырастут у тебя ослиные уши.

С той поры пошли в гору дела живописца. Появились у него покупатели, в том числе и люди в чинах, и один среди них такой, что уже лучше мне о нем не писать, а вам не читать.

Чердак уж забыт, мастерская вместо него огромная, мебелью черной уставлена, резными шкафами и стульями с высокими спинками, со стен корчат рожи зубастые сушеные рыбины, на полках шкафов черепа то ли песьи, то ли козлиные, алхимические склянки да медные ступы.

При такой мастерской немыслимо не иметь учеников живописцу. Размножается взгляд болотный и манера прислушиваться к чему-то происходящему внизу, под асфальтом. Расползаются на полотнах люди-моллюски по городу, проникают в дома фосфорическим серым свечением. Волны древней памяти бесьей расходятся кругами, играют.

Пилы-челюсти, крючья-зубы. Хорошо быть большим и страшным, раздвигать упругую воду, гладким боком ощущать скорость. Хорошо нестись с разинутой пастью и не глядя глотать все живое, чувствовать, как оно копошится в желудке, а потом вдруг затихает.

Голубое яйцо первоптицы — вон оно парит в небе планетой, и ему поклонились звезды. Страшны смутные бесьи видения. Жутко, тесно в желудке акулы. Смерть в безмолвии, в темноте, и до первого крика ужаса еще миллионы лет.

На пустынной земле яйцо, из воды к нему тянутся щупальца. А что как утащат в воду? Спасайся, катись яйцо: будет им торжество, тебе ужас!

Катится по земле яйцо, раздувается — больше дерева, больше холма. Кланяйтесь! Кланяйтесь! Кланяйтесь!

Вырастают в размерах и щупальца, полосами тумана вытягиваются, настигают яйцо присосками — будет им торжество, яйцу ужас. Но дробится бесья хитрость на части, поселяется тут же в щупальца: и в преследователе она, и в преследуемом, и в яйце, и в присосках, что бы ни было — не прогадает.

До чего же хитра бесья выдумка — серой писанный патент на живучесть: каждый раз, когда в чье-то горло впиваются чьи-то зубы, размножается бес, как амеба, делением пополам.

Умер старый дракон на утесе, иссушило солнце серую кожу, разметал по свету ветер чешуйки. Иногда и до нашего Севера их доносят азиатские ветры. Залетит чешуйка в окно — и на рукав ненароком, не успеешь стряхнуть — прилипнет. И вот уж человек повторяет:

— Что мы здесь… ерунда… у Востока надо учиться… Дао, дао… Тибет, Гималаи…

Если же сядет на холст чешуйка — превращается тут же в серое драконье яйцо. Сдуй, художник, поскорее чешуйку! Не жди, чтоб змееныш вылупился! Погляди за окошко на небо, на зеленые кроны деревьев!

Сдуй — подумаешь — сдуй! Сам сдувай, когда будет охота! Есть советы поинтересней. Различай девять сходств дракона: глаза демона, оленьи рога и голова верблюда, брюхо морской змеи, шея змеи пустынной и чешуя, как у рыбы, когти сокола, лапы тигра и уши быка. Передай извивы при плавании. Щетину и гриву пиши сильной и острой кистью, сделай так, будто они растут прямо из плоти. Рисовать дракона легко с открытой пастью и трудно — с закрытой. Помни, что рисовать кошку с открытой пастью, а тигра с закрытой — две трудности.