Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2

— Мадам, вас видели, когда вы ели яблоко, вы станете отрицать!?

Страшно разгневанный ушел и утром больше не появлялся. A m<ademoise>lle Fraley, проходя мимо меня, бросила быстрый взгляд на мой столик. А у меня как раз первый день нет сахара. О, а в коробке сыр, масло, и каждый вечер — кофе с молоком. Бабушку увезли вчера же, m<ada>me Prat уезжает сегодня. Вчера же нашего полку еще прибыло: на № 6 ляжет m<ada>me Durat — самая старая по времени диабетичка [170] . Я ее люблю и рада ей.

170

Самая старая по времени диабетчица — Врачи, современники И.Кнорринг, считали, что срок жизни, отведенный больным диабетом, — 13 лет с начала заболевания.

На время визитов старушку (со страшным взглядом и страшными ранами на спине) отгородили ширмами. Приходила ее дочка, немножко поплакала, но больше болтала с соседками.

После ужина по обыкновению одела халатик и уже не ложилась. Сидела около m<ada>me Durat, вязала одеяльце и разговаривала с ней. Приходил интерн, как всегда веселый и слегка хулиганистый. По-видимому, инцидент исчерпан.

Мамочка вчера не приходила, я была почти уверена в этом. И после моего не совсем законного, но не очень видимого кофе принялась за печенье с сыром. Тут-то и приходит Интерн, а я даже сыр не спрятала. Потом смешно было.

Около 8-ми пошла умываться. Там m<ada>me Beau. Смотрю — с ней что-то неладное: взгляд дикий, и на ногах не тверда. Дальше — больше. Хочет выйти и вдруг падает. Поддерживаю ее и тихонько опускаю на пол. Глаза открыты, но взгляд невидящий. Открытый рот. Лежит так, что я не могу открыть дверь. Начинаю оттаскивать ее от двери, дрыгает ногами, пищит. Тяжело. Тащу за руки и за ноги, как мешок прислоняю к столу. Бегу и зову сиделку. Собирается народ. Та чуть приходит в себя. Ей дают молока с сахаром, т. к. это несомненная реакция. Тут уже начинается комедия.

— Я не могу столько: у меня будет сахар, я не хочу!

Зажимают нос, пробуют влить самой. Кое-как переводят в палату, вызывают сестер и доктора. Приходит не интерн, а другой и говорит, что сахар давали напрасно и надо впрыснуть инсулин. По его уходе поднимается смех. Приходит вскоре интерн, велит дать молоко, несколько встревожен. Умирает старуха, но все заняты историей с m<ada>me Beau. Свет горит до 9 1/2, разговоры продолжаются и в темноте.

С вечера спала хорошо. Окна были открыты с нашей стороны и прямо за мной. Поэтому куталась, и было жарко. Часов с 12-ти опять бессонница, к счастью, непродолжительная. После впрыскивания в 2 часа и молока с кофе за ним — засыпаю, кажется, относительно быстро.

24 марта 1929. Воскресенье

В пятницу, совершенно неожиданно, на прием пришла и Мамочка. Я даже испугалась, да и было чего: больна, астма, не ходила на работу, была у доктора, в четверг вечером был припадок. Юрий приходил на полчаса, хотел прийти вечером, да так и не смог. На приеме я была кислая и усталая. Утром был интерн и нашел, что «Сеllе-lа va bien, cette dame [171] и сказал своему спутнику:

— C’est le troisieme enfant de m<onsieu>r Labbe [172] .

171

С этой дамой все в порядке (фр.).

172

Это третий ребенок месье Ляббе (фр.).

По ночам развлекает старушка. Бормочет, кричит. Прошлую ночь разорвала простыню, стала ходить по палате и упала. Потом сиделка всю ночь сидела около нее.

Вчера был Ляббе, на минуту остановился, нашел, что все хорошо; рассчитывает, что самые серьезные месяцы прошли, и скоро я вступлю в лучший период. Сахару нет, ацетоны держатся.

Прививки убавили на 1/2 сантиметра. Две ночи не дают молока, а так как я пью вечером кофе, то молоко — боюсь и не прошу. Реакции не бывает. Зато — голод, и утром — головная боль. Сегодня оформила официально это убавление, и буду говорить с Франсей, если она придет.

Юрий вчера не приходил. Ждала вечером, но и вечером не был. Совсем я его не вижу. Ночью не спала, и думались очень грустные мысли. Что роды у меня не пройдут благополучно, что меня это сломит окончательно, ребенка не будет, а я буду лежать несколько месяцев, как № 6. Как, в сущности, просто и легко ломается жизнь. Ведь могла же я быть счастливой, как другие.

25 марта 1929. Понедельник

Вчера был Юрий. Долго рассказывал о субботнем чествовании Милюкова [173] во Франко-русском институте. Он (Ю.Софиев — И.Н.) выступал и имел большой успех. Да я и не сомневаюсь в этом — он все-таки намного и культурнее, и умнее всех франко-руссов. И, конечно, его речь была самой талантливой и содержательной — не только среди студенческой болтовни. О ней много говорили, и Гурвич приглашает его в пятницу к себе. Я рада, что он умеет интересно жить, и жизнь ему предстоит большая. И странно: чем больше он поднимается, тем больше я опускаюсь.

173

О чествовании Милюкова — Речь идет о торжествах по случаю 70-летия П.Н.Милюкова. Был создан специальный «Комитет по чествованию П.Н.Милюкова». Торжественное заседание состоялось 3 марта в Институте Океанографии (195, rue St. Jacques), где были сделаны доклады с оценкой деятельности П.Н.Милюкова — как историка, учителя, политического и общественного деятеля. 4 марта в отеле «Лютеция» состоялся банкет с участием французских профессоров — Поля Буайе, Гастона Жеза, Луи Эйзенмана. Студенты чествовали П.Н.Милюкова во Франкорусском институте. Добавим несколько слов о другом юбилее П.Н.Милюкова, состоявшемся десять лет спустя (запись П.П.Кнорринга): «28 января 1939 г. Павлу Николаевичу Милюкову исполнилось 80 лет. Среди друзей и почитателей юбиляра возникла мысль ознаменовать “достойным образом это событие”. Был организован специальный Комитет под председательством А.И.Коновалова. Через некоторое время в зале РМОЗ было устроено заседание членов Комитета для обсуждения этого вопроса. Была высказана мысль ознаменовать это событие изданием каких-либо исторических работ Милюкова. Помнится, было выражено два предложения: одно — издать лекции по новой русской истории, читанные П.Н.Милюковым во Франко-Русском Институте, составляющие в оригинале 18 томиков в клеенчатом переплете, второе — издать его дневники и вообще материалы какого-либо мемуарного характера по выбору самого Павла Николаевича. Через несколько дней после этого заседания я был приглашен А.И.Коноваловым в контору “Последних новостей”, где А.И. сообщил мне решение издать дневники Милюкова, и что для подготовки всего материала к печати выбор Павла Николаевича остановился на мне как, по его словам, переданным мне Коноваловым, на “наиболее подходящем для этой работы и приемлемом для него кандидате”.

Это лестное для меня предложение мною было принято, причем всю оплату моего труда издательство “Последних Новостей” брало на себя. Я незамедлительно приступил к работе» (Архив Русского Зарубежья Дома-музея Марины Цветаевой, ф. 5,оп. 7,ед. хр. 61, л. 1).

Вчера чувствовала себя много лучше. Даже сердце не очень беспокоило. Только после еды было обычное сердцебиение. Вышивала одеяльце. Получается такое хорошенькое, что радует меня, как младенца. Вот в этом все мои радости. Следить за тем, что делается где-то «там», я не могу. «Той» жизнью жить не могу. Оттуда долетают только какие-то слабые отголоски, и часто это меня не только не волнует, но и не интересно совсем. Даже странно и немножко обидно. Зато целиком живешь этой маленькой больничной жизнью. И — своими предчувствиями. Я, кажется, начинаю бояться…

26 марта 1929. Вторник. 9 ч<асов>

Вечером был бунт диабетиков. Во-первых, не дали хлеба (и накануне — в уменьшенном виде), не привезли. Во-вторых, сыр дали Cantal, довольно острый, и все начали ворчать, что на «языке щиплет», и демонстративно оставляли его. Одна я не поддержала всех, заявив, что мне нравится и что канталь куда лучше, чем камамбер. Они поскандалили, однако другого сыра не получили, и, в результате, у меня оказалось три порции. К вечеру привезли и хлеб, и некоторым по ошибке дали два раза, в результате чего я получила два лишних куска. После обеда, когда у меня началось сердцебиение, соседки решили, что это реакция, и дали мне молока. Л вечером, как обычно, кофе. А сахару нет.

Юрий вчера не приходил — у него много работы. Не знаю, увижу ли я его сегодня. Если и зайдет опять, то на какие-нибудь 20 минут. Зато Мамочка пришла вчера раньше, до 7-ми часов, а сегодня придет еще раньше, теперь будет уходить с работы в 6.

Что же еще? Еще на пол сантиметра убавили прививку. Сегодня, наверное, будет Ляббе. Вчера никого не было, даже Франсей. Дни пролетают так, что я не успеваю с ней заговорить о еде.

27 марта 1929. Среда. 9 ч<асов> 15 <минут>

Вчера Юрий пришел на полчаса. Очень мало для меня — так его видеть. Спросила о Сборнике, сегодня сдает в печать, скоро обещал принести корректурные листы. Меня это даже заинтересовало. Прокорректируем. И посмотрим, что из этого получится.

Вчера утром увели m<ada>me Durat в хирургическую вскрывать нарыв, да так там и оставили. Сегодня утром должны привезти. M<ada>me Beau после долгих комедий с интерном все-таки получила его подпись и вчера ушла. Я думаю, что меня переведут теперь на № 2, так всегда полагается, что переводят вперед последнюю диабетичку, а Франсей распорядилась сохранить это место для m<ada>me Durat. Теперь на № 4 — дыра и боюсь, что меня туда перетащат. Мне это нисколько не улыбается, так как над № 4 нет лампы и, значит, читать по вечерам почти невозможно. Да и Бог знает, кого положат на мое место, а там, на № 2, хоть соседи хороши. И потом, в конце концов, все равно, с кем буду, так как из всех теперешних диабетиков мы с m<ada>me Deverneuilly дольше всех лежать будем. А перетаскиваться потихоньку с № 5 на № 2 мне не улыбается. Поэтому я обиделась и остаток дня провела в очень скверном настроении.