Повесть о днях моей жизни

Дядя Саша, по прозванию Астатуй Лебастарный, беспомощно суетился вокруг длинношерстной больной лошаденки, махал на нее руками, чмокал, прыгал, подталкивал со всех сторон, но она только дрожала всем худым, изъязвленным телом, жалобно глядела по сторонам, сопела, качаясь на разбитых ногах, но с места не двигалась. По впалым бокам ее, по вытертой коже, приросшей к ребрам, по крутым желобам между ребер струился пот, под брюхом набилось мыло, усталые глаза по-человечьи плакали...

– - Н-но! Н-но, матушка!.. Н-по, кормилица!.. Да что же ты это, а?.. Ну, да чего ж ты, а?.. Н-но!..-- истерично кричал Саша, забегая то с того, то с другого бока лошади, хватался за тяж, дергал вожжи, оброть.

– - Немного осталось... Дотяни... Понатужься!..

Кобыла не шла. Ворот у Саши расстегнулся, старая запыленная грудь похожа на лубок, по земле треплется сползшая с ног дырявая онуча.

Кто-то нарочно наступил на онучу, дядя Саша упал. Раздался взрыв хохота.

– - Бросьте, робятишки, какой тут смех! Не надомно!..

Теми же глазами, что у лошади, дядя Саша с тоскою глядит на мужиков.

– - Сам-то рассупонился, старый верблюд!..

– - Не надомно!
– - хватается Саша за пыльную грудь.

– - Не на-дом-но!
– - передразнивают его.-- Чего глаза-то лупишь -- подгоняй!

Старик нагнулся повязывать онучу, короткая линючая рубаха сдернулась вверх, обнажая острые крестцы и часть сиденья. Хлопая его ладонью по телу, Выгода ржет:

– - Поддень портки, баб испугаешь!..

Саша охает и виновато улыбается.

– - Ну его к чертовой матери, поезжай мимо!
– - опять сердятся сзади.-- Замотают лошадей, сукины сыны, а тут стой через них!

Подскочил Илья Барский, Мышонок, Капрал.

– - Ну-ко, отступись!
– - кричит Мышонок.-- Левка, заводи свово саврасого вперед!

Капрал развязал вожжи, зацепил их арканом за шею Сашиной кобыленки, а концами обмотал задок передней телеги.

– - Трогай!

Сытый мерин легко сдвинул воз, аркан натянулся, обхватив мертвою петлей шею кобыленки; она напряглась, неестественно задрав голову вверх. На боках и животе ее шнурами выступили жилы, мускулы на спине округлились.

– - Эй, не отставай!..

– - Подстегивай, чего рот раззявил, ворона трепаная!

Раз-два... Раз-два... У лошаденки дугою выгнулась спина, затряслись и закачались ноги; полустертые, редкие зубы оскалились... Выпучив глаза, она захрипела и ткнулась мордой в землю...

– - Поцелуй собаку!
– - злобно сплюнул Выгода.

Аркан сдавил ей шею так, что глаза наполовину выскочили из орбит, губы обметались кровавой пеной.

– - Стойте, ребятушки, погодите малость!..

– - Гони, чего там -- стой: за постой деньги платят!

Дядя Саша, бледный и беспомощный, метался вокруг упавшей лошади, не зная, что делать. Седые липкие волосы поминутно падали ему на глаза, и он тряс, как от пчел, головою, охал, бестолково поддергивал штаны.

Подскочила Мотя.

– - Развяжи супонь... Аркан надо перерезать!..

– - Так вот я дал,-- оттаскивая сестру, заорал Капрал,-- новые-то вожжи, барыня выискалась!..

Дядя Саша беспомощно смотрел на сестру, на Капрала. Передняя повозка снова дернула, веревка снова натянулась, таща за собою лошадь.

– - Удавите!
– - не своим голосом закричала Мотя, хватаясь за аркан.-- Что же вы делаете, бессовестные?

– - Обождите, правда. Ай разорить хотите мужика? Како время-то подходит -- страда али нет?
– - вступились и другие.

Остановились. Развязали вожжи. Лошадь лежала неподвижно. Кто-то пхнул ее в бок ногою. Ребра кобылы порывисто заходили, и она с трудом подняла голову. Плакала крупными слезами, которые, как роса, выступали из-под опущенных ресниц ее. Плакал дядя Саша, Астатуй Лебастарный, без слез плакала сестра.

В телегу запрягли другую лошадь; воз вывезли на гору.

– - Ты ее, Иваныч, не води домой, гнедушку-то, пускай тут отдохнет на вольной травке!.. Чижело одной-то, вот и стала, лихоманка!
– - участливо говорили те самые люди, что минуту перед этим с хохотом и бранью издевались над двумя калеками: обессилевшей лошадью и стариком.

– - Ну-ка, девки, будет вам зубы-то перемывать!
– - крикнул Илья Барский.
– - Дома посмеетесь. Берись кто за что -- живо домчим тележонку!..

Толпа подхватила воз и с шутками и смехом повезла его вдоль улицы.

Вечер становился темнее, росней. Ярко, отчетливо, радостно горели звезды. Пахло навозом, дымом, теплою рекой.

II

На Ильин день сестра родила в поле. Пошла дергать лен, до обеда проработала, а к вечеру начались роды.

Мы с отцом только что убрали в сарай снопы, привезенные для завтрашней молотьбы, и собирались пойти ужинать. Вошел Мишка Сорочинский.

– - Видно, Иван, покумимся с тобой: Матрена чижика приперла из Оближного, завтра крестить думаем.

За чужой спиной Мишка раздобрел, выглядит чище; вместо обычного полушубка, кишащего насекомыми, на нем своего сукна однорядка с плисовым воротником, на ногах новые "чуни".

– - Не знаю, как вон отец... молотить было собирались.

– - А мне что?
– - с охотой отозвался отец.
– - Ступай, оксти. Мальчик?

– - Мальчик!

– - Ну, вот видишь, -- пахарь! Крестником тебе будет, ступай... Молотьба не убежит.

Утром я был у Моти. Она бледна как смерть, но глаза ярки и радостны. Развернув пеленки, показала мне красный, беспомощно копошащийся комочек.

– - Человек будет, мужик!

Мишка, обрадовавшийся случаю напиться, побежал за водкой, мать стряпала, мы с кумом отправились к попу.

Придя, разостлали на столе "для счастья" полушубок вверх шерстью, положила на него ребенка.

– - Поздравляем вас с Ильей... Михайловичем...

– - Мальчишка этот живуч будет, -- рассуждал за обедом мой отец, махая новой красной ложкой; нос у него тоже покраснел, как кирпич.
– - Он -- полевой: такие живучи! Это еще старые люди заприметили... Бывало, мой отец покойный...