Повесть о доме Тайра (др. изд.)

— Поэт Сугавара, небожитель Китано, поклялся охранять того, кто споет эту песню, трижды в день пролетая над его головой... Увы, я, Сигэхира, забыт богами! Ничто не поможет мне, даже если б я спел эту песню вместе с госпожой Сэндзю! Но если песня способна облегчить мои прегрешения, что ж, продолжу!..

Не успел он произнести эти слова, как Сэндзю запела новую песню роэй: «Тот, кто имя Будды возглашает, вечное блаженство обретает... Помощь Будды, всеспасенье — грешным душам утешенье...»

Она повторила эту песню дважды и трижды, а князь Сигэхира тем временем разом осушил чарку.

Сэндзю приняла у него чарку и передала Мунэмоти. Пока Мунэмоти пил, она играла на цитре.

— Эту мелодию обычно называют Пять постоянств24, — сказал Сигэхира. — Но для меня она звучит скорее как «Песнь о легкой кончине»! Сыграю же ее как можно быстрее! — И с этими словами он взял лютню, настроил струны и исполнил заключительную быструю часть мелодии.

По мере того как сгущалась ночь, на сердце у него полегчало.

— Мог ли я думать, что в краю Адзума25, так далеко на востоке, живут столь одаренные, утонченные люди! Спой еще что-нибудь, все равно что!

И Сэндзю чистым, звонким голосом спела:

Мы под деревом тенистым

Встретились с тобой,

Над ручьем склонились чистым

С ключевой водой.

Эта встреча, без сомненья,

Свыше суждена

И еще в былом рожденье

Определена...

Она так прекрасно исполнила эту песню, что Сигэхира тоже захотелось что-нибудь спеть, и он исполнил песню роэй:

Померк светильник, и во тьме

Заплакала Юй-ши...

А смысл этой песни был такой: в древности ханьский властитель Гао-цзу и чуский владыка Сян Юй26, споря о троне, семьдесят два раза вступали в битву, и всякий раз побеждал Сян Юй. Но в конце концов Сян Юй все-таки потерпел поражение и погиб. Когда он проиграл битву, то вскочил на своего коня по кличке Чжуй-Пегий, пробегавшего в день тысячу ли, и пытался бежать с супругой, происходившей из рода Юй. Но тут конь, неведомо отчего, вдруг заупрямился, уперся ногами в землю и не двинулся с места! Заплакал Сян Юй и сказал: «Пришел конец моей власти! Мне уж нет спасения! Но не врагов я страшусь: я горюю о разлуке с любимой супругой!» Всю ночь предавался он скорби и сокрушался. Когда же светильник потускнел, Юй-ши, оробев, заплакала. Глубокой ночью враги окружили их, и со всех четырех сторон раздался победный вражеский клич...27 Об этом сложил стихи советник Хироскэ Татибана, и пленный князь, недаром вспомнив их в этот час, с особым чувством, проникновенно спел эту песню.

Тем временем уже стало светать, и самураи, распрощавшись, ушли. Удалилась и Сэндзю. Наутро, когда князь Ёритомо, как обычно, читал священную сутру в семейном храме, явилась Сэндзю. Улыбнувшись, князь сказал ей:

— Хорошее знакомство я устроил для Сэндзю!

— О чем это вы? — спросил Тикаёси, письмоводитель князя, что-то писавший в присутствии господина.

— Я всегда думал, — сказал Ёритомо, — что люди Тайра помышляют только о боевых доспехах, луке и стрелах, но оказалось, что этот Сигэхира — превосходнейший музыкант! Я всю ночь слушал украдкой, как он пел и играл на лютне!

— Мы все собирались вчера пойти туда, — сказал Тикаёси, — но, как на грех, мне нездоровилось и потому не довелось послушать его игру. Отныне я не пропущу такой случай! Эти Тайра из поколения в поколение прирожденные поэты и музыканты. Когда в прежние годы вельмож Тайра сравнивали с цветами, князя Сигэхиру называли пионом!28

— Да, это человек поистине утонченный! — сказал князь Ёри-томо и добавил: — Его игра на лютне и прекрасное пение будут славиться в веках еще долго!

Наверное, искусство Сигэхиры глубоко запало в душу госпоже Сэндзю, ибо, когда Сигэхиру увезли в Нару и она услыхала, что его там казнили, она тотчас удалилась от мира, облеклась в убогие монашеские одежды и всецело предалась молитвам в храме Сияния Добра, Дзэнкодзи, в краю Синано. Там молилась она за упокой души Сигэхиры в мире ином, и, говорят, сама удостоилась возрождения в обители рая.

ЁКОБУЭ

Меж тем князь Корэмори, телом пребывая в Ясиме, душою летел к столице. Образы милых деток и любимой супруги, покинутых в родном краю, неотступно стояли перед его глазами, даже на краткий миг не мог он позабыть своих близких. И вот, решив, что жизнь его все равно никому не нужна, бесполезна, он тайно покинул крепость Ясиму и, взяв с собой трех спутников — самурая Сигэкагэ, отрока Исидо-мару и слугу Такэсато, искусного в морском деле, — на рассвете пятнадцатого дня третьей луны 3-го года Дзюэй тайно отчалил в маленькой лодке от берега бухты Юки, что в краю Ава, и, преодолев пролив Наруто, устремился в край Кии. Беглецы миновали заливы Вака и Фукиагэ, проплыли мимо храмов Хинокума, Куникакасу и Тамацусима, где поклоняются богине Сотори-химэ29, и добрались наконец до земли Кии. Отсюда Корэмори хотелось горными тропами пробраться в столицу, к милым сердцу жене и детям, еще хоть раз на них поглядеть и себя показать, но его остановила память о судьбе брата. «Сигэхиру взяли живого в плен, — подумал он, — его выставили на всеобщее поругание, возили по улицам в столице и в Камакуре. При одной мысли об этом сердце обливается кровью! А если вдобавок и меня схватят, каким позором покроем мы память покойного отца нашего! Я не переживу такого бесчестья!» И хотя он по-прежнему всеми помыслами стремился в столицу, но пришлось ему смирить нетерпеливое сердце и направить стопы к вершине Коя.

Там, на священной вершине, обитал отшельник, давний его знакомец, праведный монах Токиёри, по прозвищу Такигути, в прошлом вассал-самурай покойного князя Сигэмори Комацу. Тринадцати лет Такигути начал службу в дворцовой страже. Там, во дворце, он встретил девушку Ёкобуэ, служанку государыни Кэнрэймонъин, и полюбил ее горячей любовью. Отец Такигути сведал об этом.

— Я мечтал видеть тебя зятем знатного человека, дабы ты преуспел в жизни, — сказал он. — А ты влюбился в низкорожденную девку! — Так строго выговаривал отец сыну.

И подумал тут Такигути: «В древние времена была, говорят, на свете Владычица Запада Си-ванму30, владевшая секретом бессмертия, однако ныне она исчезла... Каждый слышал о долгожителе Дунфан Шо, но никто из смертных не видел его своими глазами... Жизнь человеческая короче искры, высекаемой кремнем! Все в ней превратно, — никто не знает, кто раньше сойдет в могилу, юноша или старец... Самый долгий век, отпущенный человеку, длится не дольше семидесяти или восьмидесяти лет, да и то на годы расцвета приходится лет двадцать, не больше... Мир наш подобен сну, призрачному видению! Так зачем же, пусть хоть на краткий срок, брать в жены ту, к которой не лежит сердце? А брак с любимой был бы нарушением отцовской воли... Не лучше ли вовсе уйти на этой юдоли скорби и вступить на путь праведный!» — И девятнадцати лет от роду он принял постриг и, поселившись в Одзёин, обители Новой Жизни, всей душой предался молитвам.

Сведала о том Ёкобуэ.

— Пусть бы он покинул меня, — сказала она, — но горько мне слышать, что он уже постригся в монахи! Но и с этим я бы смирилась, только как же он мог не сказать мне о том ни слова? Он решил навсегда со мною расстаться, но душа моя не может с этим смириться! Пойду же в последний раз его повидаю, выскажу ему мою боль и обиду! — И однажды вечером, украдкой покинув го-род, она отправилась в окрестности Саги навестить Такигути.

Близилась третья луна,

и весеннего ветра порывы

Вдаль от Умэдзу несли

аромат отцветающей сливы.

Месяц сиял с высоты,

озаряя излучины Ои.

Белая дымка вилась,

расползалась над черной водою.

Но даже месяца лик

когда до него дошла весть,

что вскоре Екобуэ, приняв постриг, тоже

Но даже месяца лик

смутно видит сквозь слезы бедняжка

— По Такигути скорбит,

о любимом печалится тяжко.

Вот перед ней Одзёин,

Новой Жизни обитель святая.