Повесть о любви и суете

— Да? — проговорил я. — Прямо так? А почему «точно»?

— Мне сегодня как раз двадцать три! «Точно» или «как раз» — какая разница?

Меня ещё больше рассердил мой возраст. Потом я вспомнил, что если бы двадцать три исполнилось ей не точно или не как раз сегодня, было бы отнюдь не легче:

— Поздравляю!

— Старею, кстати! — вставила она. — А где Гибсон?

Не разобравшись в своих ощущениях, но и не жалея её, я прибёг к правде:

— Гибсон уже там, в Бразилии.

— Чего-о?! — и снова потянула меня к будке.

— Подожди! — ответил я. — Этот Роберт ни хрена о твоём Гибсоне не знает. Только — что уже в Бразилии. Уехал, говорит, работать. Вернул хозяину квартиру — и уехал. А эту квартиру снимает сейчас Роберт.

— Нет-нет, — ещё раз, но испуганно, рассмеялась Анна. — Он в Бразилии уже был!

— Правильно, так Роберт и сказал. Приехал, говорит, недавно, из Бразилии, побыл пару недель, вернул квартиру и снова улетел. Уже. Теперь надолго. А Роберт знает это от хозяина, потому что давно ждал квартиру. Она дешёвая.

Анна молчала.

— А другой телефон есть? — спросил я.

— На каком-то буклете, а он в чемодане.

— Придётся открывать.

— Чемодан я уже сдала. Но, может, у Виолетты ещё есть. Это подруга.

— А ты не психуй, — посоветовал я. — Время есть: целых триста минут!

Анна принялась о чём-то думать. Даже прикрыла веки. Потом качнула головой:

— Тут какая-то ошибка. Ты тоже не беспокойся. Позвоню Виолетте: она сейчас в дороге на работу. А я пока пойду к собачке, да? Я её тут одной бабке сдала подержать.

— Твоя? Я про собачку. У тебя, спрашиваю, есть собачка?

— Шавка такая. Ну, шпиц просто. Грузин подарил. Я и ему, кстати, могу позвонить в Москву про лондонский номер. Ты не беспокойся. А я пойду, да?

Я молчал.

— Пойду, да? — ждала она.

— Иди, конечно, но… Я про шпица. Если ты его везёшь в Лондон, то напрасно: там очень долгий карантин. Не впустят. Я про шпица.

Анна совсем растерялась и стала беспомощно оглядываться по сторонам.

Окружающие осуждали меня теперь за суровость. В их числе — Маятник.

— Иди! — разрешил я и направился к крутящемуся выходу. — А я там покурю.

На воздухе, как я и подозревал, меня ждал давнишний вопрос.

Он был простой: Что теперь делать?

Действительно, я уже давно боялся всякого совпадения. Даже сходства. Между вещами, событиями, людьми. Чем более пунктирной виделась мне связь, чем короче чёрточки и длиннее ничто, пустота, — тем таинственней, то есть страшнее, эта связь, значит, и есть. Самой опасной является такая, которой нету. И опасна она как раз потому, что чревата пониманием.

Боюсь этого, видимо, не только я, поскольку не я придумал и спасение. Метафору. Умение не думать о вещи, сравнив её с другой. Умение преодолевать её, всякую, — даже такую, как время или место, — бегством в другую. Отвернувшись от понимания, пробуждаешь печаль, но её услаждает иллюзия сближения вещей в пунктирном, поверхностном, сходстве.

Если бы эта повесть была обо мне, я бы рассказывал и о другом вопросе, который — когда я вышел покурить — сдавил мне горло. Он был как раз непростой, поскольку пристал не к голове, а к сердцу, смутив его не смыслом своим, а сладкой своей печалью.

Вопрос был тот же: Что теперь делать?

Через много лет моего существования, после длинной его пустоты, заполненной обольстительным чувством обжитости, — возникает вдруг чёрточка. Сочинская красавица, пробудившая в памяти первые обольщения, — другие чёрточки, перебившие некогда другую пустоту.

Поскольку, впрочем, рассказываю не о себе, на оба вопроса я ответил легко: А делать нечего. И ничего не надо. Разве что отстраниться: уподобить происходящее прологу к любым другим длинным пустотам. Другим продолжительным ничто. И снова допустить его исчезновение в легкокрылой печали метафоры.

С этим заданием себе я вернулся в зал через другую крутящуюся дверь — в дальнем конце здания. Она, как я и подозревал, сразу же вкрутила меня там в бар, где я и осел на три часа, писательствуя и смело попивая абсент. Пусть даже другой писатель, успевший уже и умереть, Хемингуэй, предупреждал, что абсент порождает импотенцию.

25. Невозможно пресытиться привычкой

Анна настигла меня сама.

Сперва, правда, с телеэкрана.

Я с изумлением смотрел на неё в просвете между венценосными бутылками на полке и слушал о том, что любовь к яблокам указывает не только на трудолюбивость и практичность, но ещё и на консервативность, тогда как клубнику любят утончённые и элегантные. Виноград пожирают в основном люди скрытные, апельсины — лёгкие, арбуз — дотошные, грушу — мягкие и спокойные, а из овощей о деловитости больше всего свидетельствует тяга к картофелю и молодому луку.

После «молодого лука» Анна тронула меня за плечо и улыбнулась, когда я обернулся. Снова дохнув сиренью, она стала убеждать меня, что классификацию составили психологи, передача старая, и вместо лука следовало сказать «артишоки», но это — когда волнуешься — из сложных слов.

Потом она сказала пару простых про свою связь со «Здоровой едой» и присела за мой столик. Несмотря на ореховый цвет, глаза у неё были ярче света и словно изумлённые, а кожа на лице — тугая и гладкая, как у белой сливины. На щеке, однако, досыхала слеза, но Анна объяснила и это: прощается со шпицем.

За её спиной возникли немолодой тёмный мужчина с маленькой розовой женщиной, прижимавшей к груди крохотного же щенка. Но белого. Анна усадила их за наш столик и объяснила мне, что это её друзья, которым она и решила оставить свою шавку, поскольку в Британию её не впустят.

Немолодой мужчина сразу же пожаловался на Британию и, перейдя на английский, заявил мне, что Германия снисходительней. Потом потряс мне руку, выучил моё имя и назвал взамен два: Цфасман из сферы продовольственного снабжения и супружница Герта из Баварии. Герта — на языке подстрочников извинилась за характеристику, выданную Британии Цфасманом. Я объяснил, что родился как раз в Грузии, и она похвалила меня за то, что в отличие от Цфасмана на родину не рвусь.

Я запротестовал и заверил, что рвусь. Потому и оказался в Сочи. Был по делам в Турции, но оттуда решил залететь не только в Тбилиси, но и в братскую Абхазию, куда меня не впустили, но откуда в Москву легче всего вылететь из Сочи.

Анна гладила косматую шавку и говорила ей длинные фразы. Та моргала глазками, но не верила обещаниям и скулила.

Прикрыв вдруг пальцами густые волосы на носу, Цфасман шепнул мне на ухо, что у Анны исключительная душа и просил меня в меру сил заботиться о ней в Лондоне. И что — пусть Гибсон шотландец и работает в уважаемой корпорации — Цфасман питает жанровое недоверие к молодёжи. Не только к шотландской. Я рассердился на него за зоркое зрение и догадку, что к молодёжи причислить меня невозможно.