Повесть о любви и суете

Но нельзя рябине к дубу перебраться,Знать судьба такая — век одной качаться.

— А бокал чей? — спросила Катя как только рябина докачалась.

— Анютин, — ответил Гуров. — А фамилия Хмельницкая… — и долил в её бокал. — У неё день рождения.

Гарсон спросил нести ли ещё бутылку.

— И меню! — кивнул Гуров.

— На Хмельницкого вы не похожи, — улыбнулась мне Катя и снова осмотрела меня. Снова непридирчиво.

— Не похож? — спросил я и взглянул на Гурова, но тот решил не скрывать:

— А они так. Никакого отношения. Ей всего двадцать три.

Катя насторожилась:

— А где она?

— Вот идёт, кстати! — сказал я.

Катя обернулась на Анну — и, словно ожегшись взглядом, отдёрнула его и метнула на мужа. Анна молча кивнула ей и подсела к столу. Веки у неё успели распухнуть, а белки покраснеть. Она взялась за бокал и, дав понять, что пьёт за Катю, осушила его залпом. Потом налила ещё. Катя, заметив, что у юной красавицы какое-то горе, подобрела к ней:

— А это за тебя, молодую! — и поднесла бокал к губам. — Двадцать три?

Анна махнула рукой и снова выпила до конца.

Прежде, чем отпить, Гуров прикоснулся к ней сперва своей широкой ладонью, а потом — широким же голосом:

— Ты, Анюта, напрасно это. Это всё, я думаю, ошибка. Или шутка.

Анна подняла на него глаза, теперь даже более изумлённые и пролепетала:

— А я знаю. Всё совсем не так. Да? — и повернулась ко мне.

Я развёл руками.

— Скорее всего — шутка! — повторил Гуров. — Мы тут перекусим и снова звякнем твоему мудаку! — сказал он мне и вернул ладонь Анне на плечо: — Давай, читай меню!

Читать принялась Катя. Внимательно. Как Завет. Наконец, когда муж снял руку с плеча красавицы, она сложила огромную картонную тетрадь с подробным описанием блюд, подняла глаза на гарсона и велела принести ей «Что-нибудь».

Анна сказала ему пока «Ничего», а потом — после нежного протеста Гурова — тоже «Что-нибудь». Ни ей, ни Гурову не хотелось исследовать тяжёлую книжицу. Тем более, что в развёрнутом виде она, действительно, выглядела как скрижали. Я предложил гарсону два слова: «Неважно что!», а Гуров — три: «На твой вкус!»

28. Много синего среди закусок

Вкус у того оказался очень мозаичным. Но уже начальная мозаика составленной только из самых дорогих закусок. Причём, в таком количестве, словно вылет задержали на недели. Много было даже чего-то синего. Американцы тоже, видимо, ни разу не видели среди закусок столько синего. Много было и непонятного по существу.

Пока гарсон раскладывал яства на столе, я подсчитал в уме наличные в моём кошельке и тихо спросил гарсона — принимает ли он AmEx.

Тот назвал меня «сударем» и громко объявил, что предпочитает наличные.

Анна вытащила из сумки толстую пачку стодолларовых банкнот и опустила на стол.

Катя сдвинула чёрные брови, а Гуров слегка улыбнулся, раскрыл Анне ладонь, вернул туда со стола пачку и, заметив ей, что перевязывать деньги следует плотнее, сказал мне:

— Сегодня буду платить я!

Я согласился, догадавшись, что платит он за всех не только сегодня.

Пока принесли закуски, все мы молчали. То ли вправду слушали романс, то ли притворялись. Катя волновалась и мяла в тонких пальцах пробку от шампанского. Гуров дважды приложил к губам пустой бокал. А Анна тоже дважды раскрыла сумку, но не нашла чего искала.

Я слушал романс внимательно, заподозрив даже, что мой московский друг разыскал меня по телефону, но, разобравшись в ситуации, велел не подзывать меня, а просто проиграть по спикерам «Я встретил вас». Подозрение казалось мне логичным в той же мере, в какой алогичным казался всегда его вкус. Женщин он разделял на двенадцать категорий по объёму, форме и упругости бюста и ягодиц, но всем им неизменно наигрывал дома этот романс. Предупреждая, причём, что «композитор неизвестен», он произносил эту фразу подчёркнуто загадочным голосом. В надежде, что слушательницы заподозрят в авторстве мелодии его:

Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило;Я вспомнил время, время золотое — и сердцу стало так тепло.Как поздней осени порою бывают дни, бывает час,Когда повеет вдруг весною, и что-то встрепенется в нас,Как после вековой разлуки, гляжу на вас, как бы во сне,И вот — слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне.Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь,И то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь.

После этого романса, впервые, кстати, показавшегося мне непошлым, гарсон как раз и накатил на нас коляску с яствами. Когда он удалился, переложив всё на стол, Катя снова подобрела. Чокнулась бокалами с Анной и сказала ей вдруг:

— А ты, если, конечно, хочется, возьми и скати с души свою телегу! Я Митя не даст соврать — я училась на психиатра… — и рассмеялась: — Пока не перестала!

Гуров подтвердил. И то, что учила, и то, что он Митя. И даже — что икра свежая.

— А это и не важно, что училась на психиатра, — продолжила Катя. — Я тебе, Анюта, как баба! Расскажи — и станет легче.

— Это трудно, — возразил Гуров и положил Анне на тарелку бутерброд с икрой. — Рассказывают друзьям.

— Как раз и нет! — воскликнула Катя и осторожно заправила в рот ломтик форели. — От друзей как раз всё скрывают. Почему, думаешь, на Западе все лезут на ток-шоу и изливают души? Почему?

— Потому что идиоты! — рассудил Гуров.

— У тебя, Мить, все, кто за бугром — идиоты. А за бугром у тебя даже хохлы!

— Потому и идиоты, что поставили бугор! — и взглянул на меня. — Или те же грузины! Чем им, скажи, было хуже без бугра?

— Ничем! — согласился я.

— Ну, хрен с грузинами, — горячился Гуров, — их уже турки вовсю затуркали! Но Украина! «Ой, як стало весiло, так що не було!» Всё поют, когда реветь пора!

— Так прямо и реветь! — сморщилась Катя и вытянула из губ рыбную косточку.

— Вы украинка? — спросил я её.

— Что — не видно?! — ответил Гуров.

— Я думал — еврейка. Или даже грузинка.

— Один дрек! — огрызнулся Гуров.

Мы с Катей отодвинули тарелки.

— Слушай, Митя! — буркнул я. — Извинись!