Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Всякий раз, когда мы отметаем научную ошибку или отживший метод лечения, — тем же убеждающим тоном продолжал Сорокин, — мы освобождаем место для новых идей, поднимаемся выше в собственном мнении и в глазах окружающих. Одному мне такой труд не под силу, и я вас прошу мне помочь.

Это был дружеский призыв потрудиться сообща против косности привычки, за утверждение всего, что ново и полезно для науки. Сердце Сухова не выдержало, и он протянул Сорокину руку.

— Уступаю, Андрей Ильич, помогу вам. А что касается метлы, то маленькой не обойтись. Знали бы вы, какие работы не могут пробиться к цели! Я знаю одну диссертацию, второй год она лежит у Студенцова, какие в ней идеи, факты, материалы, — настоящая программа лечения рака. Дали бы ее нам, и мы бы чудес натворили.

— И до диссертации дойдет, дайте с одним делом управиться.

Со Степановым договориться было проще и легче, Сорокин напомнил ему их недавнюю беседу в дежурном помещении клиники:

— Вы мне говорили, Мефодий Иванович, что не раз наблюдали, как действие экстракта приводит к резким сдвигам в состоянии больных. Мы располагаем интересным материалом, который, возможно, ваши наблюдения подтвердит.

Сорокин изложил свои планы, попросил помощи и был озадачен внезапной переменой в поведении Степанова. Заложив руки назад, он стал медленными шагами кружиться по помещению и время от времени немилосердно теребить свою бороденку. Прошла минута, другая, прежде чем он заговорил:

— Я действительно вам говорил, но это была неправда. Экстракту селезенки как лечебному средству я не нридаю никакого значения. У меня не было другой возможности вывести Елену Петровну из психического шока, и я убедил ее вести наблюдения над собой… Вы помните, конечно, какая перемена произошла с больной. Надо было бы тогда сказать вам правду, но я опасался, что вы проговоритесь… Простите меня, я иначе не мог.

Он вздохнул, прошелся по дежурной комнате и тяжело опустился на стул. Он морщил лоб, качал головой и слабо усмехался, словно мысленно продолжал прерванную беседу.

— Болезнь Елены Петровны чуть с ума меня не свела, — прерывающимся шепотом продолжал он. — Вы слышали, должно быть, что жена моя умерла от рака. Это было давно, скоро семь лет, а я лишь в последние годы начал приходить в себя от моего горя. Около Елены Петровны меня стали одолевать старые воспоминания. Точно так лежала моя Анна, так же страдала и молчала, — сплошное «так же». Бывать у Елены Петровны становилось для меня испытанием. Я старался при обходе не глядеть на больную, а в голове вставали воспоминания: «Моя Анна точно так же две недели не заговаривала и не хотела меня видеть…» Я должен был оживить Елену Петровну, устранить это сходство или уйти из отделения. Тогда я придумал эту хитрость… Прошу вас, пожалуйста, не сердитесь. Охотно помогу вам в вашем деле — ни труда, ни времени не пожалею.

Андрей Ильич пожал ему руку и, чтобы скрыть волнение, поспешил уйти.

Регистрационные карточки и истории болезней были сопоставлены; каждую запись изучили и проверили, подоспели материалы из других городских больниц.

Настало время подводить итоги. Они были неутешительны. Немногие из этих больных остались в живых.

С этими сведениями Андрей Ильич решил обратиться к Михайлову. Рассказать ему о том, как нелегок был труд, что только стараниями врачей и сестер удалось добиться истины. Его работа велась не по правилам, вне плана института, без ведома заместителя по научной части, — ничего не поделаешь, иначе было невозможно.

Встретиться с Михайловым оказалось делом нелегким. Завидев Андрея Ильича, он спешил ускользнуть, а будучи застигнут на месте, затыкал руками уши и со стоном молил:

— Не могу, избавьте, не могу. Сегодня последний день моей жизни. Если я не сдам отчета в академию, меня повесят.

Или он взмахивал рукой, как птица сломанным крылом, и шепотом говорил:

— Только не сегодня, с меня Яков Гаврилович шкуру спустит, если я не выполню секретного поручения.

Разговор наконец состоялся. Они стояли друг против друга в углу коридора, куда Андрей Ильич втиснул Михайлова.

— Я не могу по вашей милости, — сердился Сорокин, — рассказать о нашей работе директору, ведь я обязан раньше вам доложить.

Дородный человек с бледным лицом и пухлыми бакенами многозначительно улыбнулся. Его улыбка могла возникнуть всегда и по всякому поводу. Выслушав Сорокина, он выразил на лице недоумение, скоро сменившееся чем–то напоминающим удовлетворение. Голосом столь же неопределенным, как и его чувства, он сказал:

— Этого мы могли ждать от вас… Действуйте, продолжайте, «безумству храбрых поем мы песни». — , И, ловко выскользнув из угла, исчез.

9

Когда Андрей Ильич пришел к директору института, чтобы рассказать о своей работе, Студенцов предложил ему пройти с ним в лабораторию.

— Я давно у вас не был, — объяснил он, — и вам, вероятно, там будет легче и проще говорить.

Они вышли из кабинета, спустились в нижний этаж и в конце длинного коридора с большим числом окон и дверей открыли дверь с надписью: «Лаборатория». В большом помещении с обилием столов, стульев и шкафов царил беспорядок. Регистрирующие микроаппараты, микротомы, микроскопы и ворохи лент с записями смешались тут самым причудливым образом. Сотрудники ушли на обед, и в комнате никого не было.

— У нас горячая пора, — виновато произнес Сорокин, — собираемся сегодня навести порядок.

— Пройдемте в кабинет Елены Петровны, — предложил директор, — там хоть и тесно, зато никто нам не помешает.

Они уселись за небольшой стол, заваленный бумагами, схемами, лентами и картограммами. Студенцов положил перед собой лист чистой бумаги и вынул из кармана вечное перо. Андрей Ильич развернул аккуратно сложенные таблицы, прошнурованные и надписанные его рукой. У него был крупный, неровный почерк, каждая буква в отдельности казалась прямой, а в целом строки напоминали покосившийся частокол.

Сорокин говорил тихо и внятно, не поднимая глаз от стола. Время от времени он ставил галочку на таблице и клал бумагу перед директором. Студенцов находил заслуживающее внимания место, с серьезным видом прочитывал его и что–то отмечал в свой лист.

Яков Гаврилович мог бы не затруднять Сорокина докладом и с первых же слов ему сказать: «Мы полностью осведомлены относительно того, что вы сделали. Пока вы изучали действие экстракта на больной организм, я и мой заместитель усердно наблюдали за вами, ничто не прошло мимо нас. Я решил сюда прийти, променять свой кабинет на клетушку лаборатории, чтобы дать вам повод поверить, будто я придаю серьезное значение тому, что вы сделали, и каждое слово доклада для меня — откровение». Студенцов был доволен тем, что случилось. Андрей Ильич получил суровый урок и будет впредь осторожен. Его предупреждали, чем это кончится, указывали, что на экстракты и на медикаменты полагаться нельзя. От него зависит теперь сделать правильный вывод: отказаться от фантазий и обратиться к хирургии. Нечего мудрить, надо правде прямо смотреть в глаза: хирургическое искусство все еще единственное спасение от раковой болезни.

Неудачное увлечение Сорокина теорией Фикера не помешало Студенцову справедливо отнестись к результатам его обследований, угадать в нем будущего исследователя. Он разрешил трудную задачу, и в какой срок! Привлечь к своей работе двенадцать медицинских сестер и двух ординаторов, заинтересовать их большим и трудным делом, — кому это окажется под силу? Право же, он заслуживает, чтоб его похвалили.

Воздавая должное Сорокину, Студенцов не забывал, что именно его, того же Сорокина, он помимо своей воли принял в институт, наслушался от него всякого вздора до и после операции Елены Петровны и особенно за операционным столом. Именно у него он, Яков Гаврилович Студенцов, просил извинения, при нем устыдился собственных слов и сравнивал себя с железнодорожным вагоном, давно отслужившим свой век. Подумать только, до какого безумия может дойти человек!