Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Если свести отрывочные размышления Елены Петровны, высказанные и не высказанные вслух, в систему, они выглядели бы примерно так.

В великой сложности, именуемой организмом, где каждая часть на своем месте и значительное и малое служат общему благополучию и единству, вдруг в одном из уголков наступает перемена: клетки тканей начинают с необыкновенной энергией размножаться. Не так уж много этих раковых клеток вначале, другие никогда не присоединятся к ним, и все же опасность велика. Все содействует им: и особенный обмен веществ, и способность самостоятельно передвигаться, несвойственные клеткам в нормальном организме, и готовность образовать метастазы — пользоваться током крови и лимфы, чтобы оседать в других тканях и там размножаться. Куда бы ни занесла их судьба, раковые клетки продолжают присущую им деятельность. Как одичавшие животные, порвавшие связь со средой, в которой развивались их предки, они все силы своего естества употребляют лишь на то, чтобы питаться и размножаться. Эта способность безудержна и может длиться беспредельно. Подавив вокруг себя нервные окончания и лишив пораженные ткани чувствительности, раковые клетки врастают в окружающую ткань, чтобы сделать ее своей добычей.

Андрей Ильич был почему–то уверен, что за этими размышлениями ничего серьезного не последует. Елена Петровна выскажет несколько утешительных надежд и заговорит о другом. Он любил эти рассуждения вслух, то строгие и ясные, то взволнованные и отрывистые, в которых чувствовалось биение ее горячего сердца, и, чтобы поддержать в ней желание думать вслух, с преувеличенно серьезным видом сказал:

— Ты привела не все губительные особенности раковой клетки и утаила ее слабости. Можно было бы добавить, что победа дается агрессору нелегко, быстро размножаясь, клетки беспрерывно и разрушаются. Наконец, самое главное, — тут Андрей Ильич напустил на себя еще большую серьезность и тоном искушенного оратора продолжал: — куда в это время девается чуткость организма, где воспалительная реакция — сигнал возникшей опасности, где высокая температура и защитные средства, способные обезвредить врага? Где, наконец, болевая сигнализация? Организм бездействует! А ведь малейшая боль, незначительный симптом сопротивления дали бы нам возможность расправиться с болезнью, прежде чем она стала опасной. Вот в чем основная загадка рака.

Довольный тем, что он сказал, Андрей Ильич улыбнулся, как бы приглашая жену продолжить размышления.

— Ты обращаешь в забаву серьезный разговор, молено ли после этого поверить, что ты тоскуешь по интересной работе?

Андрей Ильич скорей по тону, чем по выражению ее лица, догадался, что она не шутит. «Странно, — удивился он, — какой же это «разговор» да еще «серьезный»? Она пересказывает содержание полустранички текста из университетского курса и требует к этому «откровению» внимания».

— Я позволю себе спросить тебя, — продолжала Елена Петровна с интонацией, не оставляющей сомнения в том, что спрашивать ей, собственно говоря, нечего. Не допрашивать, а обвинять она будет. — Почему ты так безразличен к моим работам, ничего не спросишь, когда я рассказываю тебе о них? Так ли уж не важно то, что мы делаем? Ты знаешь, что селезенка почти не поражается раковой болезнью, а метастазы в ней крайне редки, знаешь, что вытяжка из селезенки задерживает как–то течение болезни, и, впрыскивая больному этот экстракт, мы как бы поднимаем организм на самозащиту. Три года мы помогаем людям, и небезус–пешно. Откуда это равнодушие к нашей работе и ко всему тому, что делает твоя жена?

В голосе зазвучали нотки раздражения, тем более неприятные, что все произошло так молниеносно.

— Я как–то рассказывала тебе, — все более возбуждаясь, продолжала она, — что, если предварительно удалить у животного селезенку и привить ему затем ткани из раковой опухоли, болезнь разовьется значительно быстрее. Какое важное доказательство в пользу наших идей! Тебе, ученику Крыжановского, стороннику терапевтических методов в хирургии, это не могло быть безразлично. Ты выслушал меня, кивнул головой, а по твоим глазам я увидела, что ничего ты не понял и не очень желал меня понять.

Она раскраснелась, и ярче всего запылали крошечные мочки ее ушей.

Перемена в настроении Елены Петровны, казалось, не имела серьезных причин. Почему бы Андрею Ильичу не подурачиться и не пошутить в такой радостный день? Откуда этот раздраженный, недобрый тон, время ли сейчас вспоминать старые обиды? Затеять ссору ни с того ни с сего, до чего женщины нелогичны!

Елене Петровне было бы нелегко объяснить свое поведение. И гнев, и раздражение, и чувство обиды возникли где–то в глубине ее подсознания, там были учтены все вольные и невольные ошибки Сорокина, его несправедливость к Студенцову, а больше всего — тревожное поведение во время завтрака и его необдуманный намек на «известное заболевание». То был жестокий удар, и ей все же не удалось отделаться от него. Елена Петровна не знала истоков неожиданно прорвавшейся горечи, но по мере того как собственные слова возбуждали ее, она все более начинала верить в свою правоту.

— Всякий раз, когда у меня рождалась новая мысль, — продолжала Елена Петровна, и голос ее вдруг стал странно вибрировать, — счастливое ли сознание удачи или радости после успешной операции или опыта, я чувствовала себя одинокой.

Кто мог подумать, что невинная беседа о природе раковой болезни примет такое направление? Допустим, что жена действительно права, — готов был Андрей Ильич согласиться, — но почему ее вдруг прорвало? Если уж так надо, он ради праздника возьмет вину на себя и даст ей всяческие обещания.

Сквозь собственные размышления Андрей Ильич слышал печальные речи жены:

— В последнее время ты стал внимательней относиться ко мне, но посреди разговора вдруг раздражаешься и находишь повод не дослушать меня. «Боже мой, — подумала я, — не зависть ли это?»

Она сразу же замолкла, и глаза ее наполнились слезами.

Андрей Ильич никогда еще не видел ее в таком состоянии. Не было такого горя, которое могло бы вызвать у нее слезы. Никто их не видел, когда она хоронила свою горячо любимую мать.

Страдания жены причиняли Андрею Ильичу боль, он многое отдал бы, чтобы иметь возможность сказать ей, что она ошибается и ее подозрения лишены основания, тем не менее у него не было повода для раскаяния. Он действительно ни разу за все годы не спросил, как идут опыты Елены Петровны, чего именно она ждет от них. Она мечтала о том времени, когда будет открыт лечебный препарат против раковой болезни, рассказывала ему, как много для этого сделано, а он был уверен, что у Студенцова из этой затеи ничего не выйдет, искания его обречены на провал.

Все было верно в суровой правде жены, и тем не менее Андрей Ильич был далек от того, чтобы почувствовать раскаяние.

— Мне стыдно за тебя, — тем же несколько обличительным тоном продолжала она, — в моем представлении ты был сильным и умным человеком. Сейчас ты унизился до зависти к Якову Гавриловичу. Завидовать человеку, который ничем не лучше тебя! Ведь ты своим умом и способностями затмишь не то что меня, но и самого Студенцова.

Она ошибалась: обращать свою зависть против лучшего друга, жены, как могло это прийти ей в голову? Он действительно не радовал ее своим вниманием, но не потому, что был безразличен к ее работам. Он не верил, что Студенцоз и сам придает им значение. Именно поэтому рассказы Елены Петровны не занимали Андрея Ильича.

Временами ему хотелось ее прервать и решительно заявить, что она ошибается, ничего серьезного эти исследования не заключают, но, опасаясь огорчить этим Елену Петровну, он молчал. Когда доводы жены становились слишком убедительными, Андрей Ильич принуждал себя не слушать ее. Неприязнь к исследованиям подсказывала ему, что чувств этих следует опасаться, они могут усыпить его бдительность и примирить с делом, обреченным на неудачу.

Не всегда ему удавалось оставаться верным себе. Где–то краешком сознания он понимал, что предубеждение его заходит порой далеко. Не слишком ли резко осуждает он Студенцова? Эти сомнения возникали по различному поводу: на заседаниях общества хирургов, где стало обычным говорить о Якове Гавриловиче, обернувшись к нему с приятной улыбкой, на городских собраниях ученых или на партийных собраниях, когда речь заходила об отечественных талантах. Особенно трудно было ему, когда он убеждался, что к новому директору склоняют свои симпатии и некоторые прежние сотрудники покойного Крыжановского. Когда один из них назвал Якова Гавриловича прекрасным исследователем, а методы его гуманными, заслуживающими всяческого одобрения, — Андрею Ильичу стало не по себе. Он много передумал в тот день и впервые упрекнул себя в недобром чувстве к Студенцову. «Этого следовало ожидать, — сказал себе тогда Андрей Ильич, — людям, лишенным собственных идей и интересов, вынужденным изо дня в день делать своими руками не свое дело, ничего другого не остается». Он решил впредь быть объективным к Студенцову, а сегодня опять не сдержался, сказал много лишнего о нем.