Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— На долю земли каждый день выпадает до двухсот тонн камней — метеоритов, и ей, конечно, куда тяжелей…

Трудно было решить, чего в этих жалобах больше: жажды ли сочувствия или желания покрасоваться, вызвать улыбку, восхищение, смех. Елена Петровна слушала ученого с тем интересом, с каким выслушивала обычно его научные поручения или истолкование проведенных работ.

— Я начинаю, мой друг, мечтать, — с серьезным видом продолжал Студенцов, — о рубленой избе с клочком земли для огорода, о природе, к которой нам пора возвращаться. Потянуло к земле, к кирке и лопате, к тому, что меня всегда так влечет.

Елена Петровна про себя усмехнулась. Он хочет, чтобы его считали мечтателем, человеком немного не от мира сего. Никуда его не потянуло, ни кирка, ни лопата ему не нужны, давно ли он при ней говорил: «Природа человека не терпит половинчатости, энергия, отпущенная для умственного труда, не может быть потрачена на физический без ущерба для развития души». И то и другое одни лишь слова, красочно расписанные безделушки, но как не простить большому таланту, как не снизойти к его слабостям? Хорошо бы когда–нибудь узнать, верит ли он сам в свои измышления, или все это одно лишь благодушие и притворство?

— Можно уйти? — спросила Елена Петровна. — Мне кажется, что я вам больше не нужна.

Ему не хотелось ее отпускать, за дверью его ждали заботы и волнения, они хлынут сюда, и от навеянного спокойствия ничего не останется.

— Погодите минутку, дайте вспомнить, у меня еще одно дело к вам.

Чтобы выиграть время и придумать предлог, он с озабоченным видом стал просматривать на столе бумаги. Найденная история болезни напомнила ему о предстоящей операции, и тут же у него возникла идея пригласить Елену Петровну ему ассистировать. Из операционной они вернутся через три–четыре часа, к тому времени подоспеет заседание, а в пять часов — футбольный матч, и с неприятным днем будет покончено.

Она удивилась его предложению.

— Чья это больная? Есть же у нее свой врач.

— Ее наблюдал ординатор Степанов, — скороговоркой произнес он, — как это у меня выскочило из головы, я с утра уже решил, что мы будем оперировать с вами. — Сказав неправду, Яков Гаврилович тут же поверил в нее. — У меня это где–то даже было записано, — совсем уже уверенно добавил он.

Елена Петровна не была увлечена предложением Студенцова и решила об этом поговорить.

— Почему вы не пригласите Мефодия Ивановича? Он знает больную лучше меня. Мое участие обидит его.

— Операция серьезная и трудная, — не слушая ее возражений, сказал Яков Гаврилович, — будете мне помогать.

Решительность, с какой это было произнесено, и то, что он как бы намеренно не удостоил ее ответом, обидели Елену Петровну, и она сухо заметила:

— Мефодий Иванович прекрасный хирург, можно было операцию доверить ему. Больная ведь его, не ваша.

Ее вмешательство в его дела и упрек, прозвучавший в голосе, не рассердили его.

— Все больные тут мои, — без тени неудовольствия произнес он, — пора вам это запомнить.

Он тут же поручил секретарю вызвать ординатора Степанова и попросить Елену Петровну познакомиться с историей болезни.

— Любопытная больная, — после недолгого молча–ния сказал Студентов. — Я потом расскажу вам о н’й. Ее зовут Анна Ильинишна, ей пятьдесят лет.

В голосе его звучат знакомые ей нотки раскаяния. «Стоит ли обижаться? — говорит его взгляд. — Не надо».

— Ну что, все готово, — встречает он вошедшего врача, — можно начинать? — И, не дождавшись ответа, продолжает: — Ассистировать мне будет Елена Петровна, а вас прошу помочь нам на случай шока. Вы опытный врач, знаете свою больную и выручите нас в беде. Проверьте, заготовлена ли кровь для переливания, достаточно ли кислорода, кофеина, спирта, камфары для впрыскивания. От вас будет зависеть наш успех и жизнь прекрасного человека… Вот еще что; в истории болезни трижды отмечено, что больная отказывается от операции, не было ли на нее оказано давление? Мы не можем себе позволить оперировать человека, подавленного страхом и волнением. Я говорил уже вам, что долг наш пробуждать в них волю к жизни.

Вопрос директора почему–то смущает ординатора. Он начинает теребить свою маленькую бородку, не щадит седеющих усов.

— Уговорили ее, она и согласилась.

Ничего удивительного в том, что в клинике убедили больную согласиться на операцию, но почему врач и директор улыбаются, оба словно знают нечто такое, что неизвестно другим.

— Научите и нас, Мефодий Иванович, — вызывает его на откровенность директор, — нам это не всегда удается.

Хорошо, он расскажет.

Когда учительницу Анну Ильиничну доставили в клинику, она удивила персонал своим поведением. На вопросы больная либо не откликалась, либо отвечала крайне неохотно. Лежала целыми днями, повернувшись к стене, и, судя по всему, о чем–то настойчиво размышляла. На одном из обходов Яков Гаврилович обратился к ней с вопросом, но не получил ответа.

— Не оставляйте больную в таком состоянии, — сказал он врачу, — мы не сможем ей помочь, если не найдем средства вернуть ее к жизни. Оперировать Анну Ильинишну буду я.

С тех пор дня не проходило, чтобы директор не проведал больную и не пытался с ней поговорить.

Мефодий Иванович скоро понял, какую трудную задачу возложил на него Яков Гаврилович. Больная оставалась непреклонной, она либо молчала, либо упорно твердила: «Хочу спокойно умереть, не дам себя резать». После каждого такого ответа в истории болезни появлялась крупно выведенная запись: «От операции решительно отказалась». Мефодию Ивановичу так же нелегко рассказать, как ему удалось убедить больную, как нелегко было в свое время добиться этого успеха.

— Я начал, как и все, с уговоров, — зажав рукой бородку, проговорил Мефодий Иванович, — напомнил учительнице о нашем долге перед детьми. «Если не для себя, — сказал я, — то для них обязаны мы жить». Оказывается, ее дети прекрасно устроены, поженились, здоровы и обойдутся без нее. «Не детям, — говорю я ей, — так внукам вы нужны. Они ведь бабушек иной раз больше матери любят». На эти мои слова Анна Ильинишна улыбнулась. Ну, думаю, довольно, чего доброго расстроится и опять замолчит. Назавтра я уже не расспрашиваю ее, а завожу разговор о моих внуках. То да се, такие–сякие, жалуюсь ей и замечаю, что Анна Ильинишна глаз с меня не сводит. Какие озорные, неблагодарные, эгоисты! Ушли как–то с женой по делам, — продолжаю я свое, — и оставили дома двух внучат. Стянули они первым делом скатерть со стола, расстелили на ее месте половик и радуются долгожданной свободе. «Хорошо бы, — говорит один другому, — если бы не было у нас ни дедушки, ни бабушки, стали бы мы делать все, что хотим…»

Ординатор улыбнулся, и директор ответил ему тем же.

— Так у нас и пошло, — закончил Мефодий Иванович, — только и было разговора, что о внуках. Ради них и жизнь прожита и стоит все стерпеть, даже операцию. На том и порешили.

Яков Гаврилович вопросительно взглянул на Елену Петровну, как бы приглашая ее высказаться. Она одобрительно улыбнулась Степанову и промолчала.

Неужели она не догадалась, что все это говорилось для нее? Яков Гаврилович знал эту историю и не раз был свидетелем теплой беседы врача с больной.

— Тонкая работа, — с чувством искреннего восхищения произнес Студенцов, — достойная настоящего хирурга. По искусству владеть сердцем больного я узнаю настоящего врача. Убедили ее, и превосходно, дайте мне историю болезни — и пойдем.

Когда Яков Гаврилович и Елена Петровна с засученными рукавами встали рядом под кранами, чтобы мылом и щеткой долго и тщательно мыть руки, — мысли их снова обратились к больной.

— Вы незнакомы с Анной Ильинишной? — спросил он.

— Нет. Вы, кажется, хотели о ней рассказать.