Повесть о потерянном времени

Нет— нет, такого не может быть! Об этом не может быть и речи. Это какие-то неправильные архивы и не подтвержденные ничем факты. У нас ведь вспомним, сейчас с немчурой-то, этой, недобитой и, кстати, весьма неплохо процветающей даже в своей недобитости, имеются уже многочисленные и многомиллионные контракты. И с газопроводом Западносибирским они нам когда-то помогли вопреки америкосам. Помогли его до себя протянуть: свой-то уголек как-то быстро в Рурском бассейне закончился. Только на отопление частных домиков в теплые зимы хватает его. А сейчас даже помогают протянуть газопровод по дну моря. Опять же, до себя только протянуть помогают. Долго мы их об этом упрашивали. Долго, но не напрасно — любо-дорого посмотреть теперь на этих альтруистов! У них ведь не было в этих газовых делах никакого корыстного интереса. Они ведь всегда были за справедливость и теперь помогают нам спрятать газ от вороватых хохлов. Хохлы-то, они до дна Балтийского моря уж точно донырнуть никогда не смогут — не позволит выталкивающая сила запасенного под кожей сала. Сало в этот раз должно сыграть с хохлами злую шутку и все время выталкивать вороватых ныряльщиков из водной толщи, принуждая их к экстренному всплытию.

Но это дела еще грядущие, а вот ежели вспомнить наши недавние отношения с неметчиной, то нельзя не назвать их радужными. Взять хотя бы ГДР, когда-то родную насквозь, с которой просто любовь у нас на все время ее существования приключилась. Мы даже своего будущего президента-премьера туда шпионом отпустили поработать. Потому как безопасно там было. И не надо было за него переживать. Один ефрейтор Хоннекер чего стоил в свое время! Он ведь первый, пострел эдакий, сообщил нам недотепам, что завтра (22.06. 1941 г.), на рассвете хваленая германская армада, якобы трусливо тусовавшаяся на протяжении нескольких месяцев в непосредственной близости от наших границ, наконец-то решится-таки их так беспардонно нарушить. Просто самым хамским таким образом взять и нерушимые эти границы просто так попрать. А Сталин ефрейтору почему-то тогда не поверил. Ну, понятно, почему он не поверил профессиональному разведчику Зорге. Тот все же сын инженера, работавшего на мировую буржуазную экономику. Ненадежный был элемент. Поэтому-то и пристроился он так хорошо в мировом капиталистическом хозяйстве, Рамзай-то этот хитроумный: пока вся страна напрягалась с коллективизацией и индустриализацией, он, значит, устроился себе спокойненько работать западным бизнесменом. А потом еще, видите ли, корреспондентом там каким-то по совместительству подрабатывал. И мало ему всего было! Так и норовил этот резидент еще и с молодой Советской республики дополнительную копеечку-то отщипнуть! Ну а потом, конечно же, чтобы копеечку эту оправдать, шлет сюда всякие бредовые телеграммки-донесения. Короче, тут все понятно, с псевдо-Рамзаем-то с этим! Нет ему веры. Но не поверить ефрейтору Хоннекеру?! Вот если бы все же поверили, то можно ведь было бы чуточку пораньше войска из Сибири подтянуть, кросс им устроить в пару-другую тысяченку километров по пересеченной местности. А чего им? Какие сложности? Молодые все и здоровые такие сибиряки — кровь с молоком. Сначала, правда, уральская (невысокая такая, но все же) возвышенность, а затем-то Восточно-европейская, быстрая в победности своей гладкая такая равнина! Как Суворов в свое время съехал с Альп на пятой точке со своими чудо-богатырями и всех замочил в прилегающей долине. До сих пор его вспоминают в приальпийских государствах. И сибиряки так бы смогли. Но нет, не услышан был ефрейтор. Позже историческая справедливость была восстановлена, за этот подвиг бывший ефрейтор стал тогда главой коммунистической партии ГДР! Правда конец его все равно был печален. И виной всему Миша-меченный. Да-да, тот самый Миша, которого частенько поколачивала жена Раиса и сажала его недруга Бориса в мешок из-под риса. Этот незадачливый комбайнер (по уровню интеллекта) и первый (он же последний) президент СССР (по должности) мало того, что не взял с немцев контрибуцию за разрушение «берлинской стены», он еще и умудрился под это дело набрать у них долгов под большие проценты. Немцы сначала удивились, а потом вспомнили: ну что с него взять — комбайнер он и есть комбайнер. Нет, профессия без условно хорошая, нужная и почетная, но все же не требует она интеллекта, должного присутствовать у такого крупного государственного деятеля. Но впоследствии, когда одолел-таки Мишку коварный Борис, доевший из мешка оставшийся там рис, сжалились над незадачливым комбайнером немцы и дали ему деньжат на образование фонда своего имени. И живет теперь Мишка в своем фонде припеваючи — жена не бьет, померла уже давно, бабла не меряно, а по набранным им долгам расплачиваются совсем другие. Народными же деньгами расплачиваются, но другие. И уже чувствуется, что покинули Мишу от такой праздной жизни последние остатки сознания. Как-то решили его показать недавно по телевизору в честь какого-то его юбилея. Посмотрел Миша в камеру полными бездонного идиотизма глазами и вдруг говорит: «Одно могу только сказать. Я не сделал в своей ничего такого, за что мне было бы стыдно». Во как! Более достоверного подтверждения психического Мишкиного нездоровья трудно себе вообразить. Ведь в жизни даже самого благочестивого монаха, ушедшего в монастырь в раннем детстве, и то, наверняка, найдутся моменты, о которых бы он предпочитал не вспоминать. Или все же вспоминать, но как можно реже. А вспомнив про эти моменты, монах наверняка сразу же погрузился бы в неистовую молитву. А Миша вот — нет. Ни за что не стыдится. И за предательство своего товарища по партии Хоннекера тоже. По Мишиной инициативе всеми брошенного Эрика, которого чудом спас от расправы в объединенной Германии тогдашний начальник Генерального штаба наших ВС. И даже когда его спасли, Миша предпочел этого не заметить и никакого участия в судьбе однопартийца не принял. И это один из безгрешнейших моментов труднообъяснимой Мишкиной жизни. Вот такой живет в нашей стране агнец во плоти. Но теперь уже все это можно списать на его психическое нездоровье. Оно, видимо, было с Мишкой всегда, но ближайшее его окружение этого почему-то старались не замечать. Видимо, так было надо.

А в общем, у нас с истинными арийцами все всегда было нормально. Больше для вида воевали мы только с ними. Вот поэтому-то и нельзя повсеместно петь такие зверские песни. Есть ведь у нас нейтральная песня — «День Победы» называется и там прямо сказано: «этот день мы приближали как могли!» Вот и пусть каждый домысливает, что такое «как могли».

Ладно, это, опять же, когда-то давно было. И стало уже несправедливо забываться. А сейчас длилась уже новая — афганская кутерьма. Оба! Пошла очередная сигнальная ракета. Еще раз встали! Кто-то сам встал и пошел вперед зигзагообразными перебежками. А кого-то приходится поднимать громкими «буками» с буквой «е» впереди или, используя опыт Великой Отечественной, бросить «лимонку» со снятой чекой в наспех отрытое убежище — теперь уж точно выскочит и пойдет. И случалось многое в этой кутерьме, но самым обидным из творившихся вокруг безобразий был, так называемый, дружественный огонь. Огонь бывал порой настолько дружественным, что хирурги госпиталей начинали валиться с ног от бесчисленного количества операций, а «борта» в Союз заполнялись исключительно «грузом 200». («Да это еще ерунда, — басил Сереге на ухо под огнем родных «вертушек» какой-то майор из боевого охранения, «мотающий» в Афгане второй срок, — эти еще минут десять покружатся и улетят. «Нэ маэ в ных боэкомлэкту». А вот три года назад, помнится, сопровождали колонну боеприпасов, в основном снаряды для «Града». Едва успевали от «духов» отбиваться, и в самый тяжелый момент нас наши же, едри их через гребанное коромысло, штурмовики так за полчаса отутюжили…! Ктой-то чегой-то там опять перепутал! Это только что перелетевшая из Союза в «Афган» эскадрилья штурмовиков была. Они ведь по эскадрильям меняются: одна улетает, а другая тут же прилетает. Командир улетающей эскадрильи только было получил приказ напоследок «прикрыть» колонну, а тут уже новые прилетели и задачу перекинули на них. А новые поняли так, что колонну надо «накрыть». И «накрыли»! Полным боекомплектом. Как только жив остался! Короче — снаряды после их «ошибочного» налета рвались еще двое суток. На том месте долбанном до сих пор ничего не растет, ни одной травинки. И, сто пудов, в ближайшие сто лет расти точно не будет — эксперты из генштабовской комиссии по пробам грунта определили»).

Под утро «духи» окончательно исчезли — растворились просто в чаще «зеленки», завидев подошедшие на подмогу дополнительные «мотострелецкие» подразделения. И через некоторое время изрядно потрепанная колонна продолжила свое движение без раненых и, еще более неудачливых представителей «груза 200». Ранило в том злополучном бою и Серегу.

Ранило его во время ночной вылазки уже отступивших было «духов». В тот злосчастный момент ранило, когда он уже, казалось бы, накрыл гранатой едва заметные крадущиеся к колонне тени и прошил огнем своего АКМа выхваченные из темноты вспышкой взрыва силуэты очередных кандидатов на успех. Стрелял с колена, привалившись к гусенице БМП боевого охранения, и вдруг откуда-то сбоку зазвенели по броне свинцовые «подарочки». Парочка таких «близнецов-братьев» досталась и Сереге. Досталась и навеяла на него великую грусть. Стало так грустно, что пришлось даже на время притормозить сознанием. Очнулся Серега, когда уже его заканчивал перевязывать румяный сержант медицинской службы. Присмотрелся с опаской: что перевязывают? Голова не перевязана, но почему-то болит. На месте хотя бы и ладно. А то ведь, иначе если, это ведь и есть-то нечем будет. В боку дырка, сержант говорит, что две дырки-то — навылет значит. Тоже не так все плохо. В бедре дырища, жаль одна только — здесь с вылетом не повезло. Да и сержант не успокоил, внимательно осмотрев зияющее отверстие, — видимо кость серьезно повреждена. Ладно, самое главное — жив и гениталии на месте, без них вообще бы в этой жизни скучно было, не интересно как-то все. Так вот наспех перевязанный и с пустеющей флягой спирта в руке держался Серега до утра. Не сам по себе, конечно, держался, а как говорится, со товарищи. Товарищи держались дружно, экономно пуская осветительные ракеты, периодически постреливая и изредка пошвыривая гранаты в подозрительные перемещения ночных теней. А утром «вертушкой» отправили Серегу в госпиталь в столичный Кабул. Раненое мясо там слегка подлатали, а с раздробленной бедренной костью связываться не стали и отправили его долечиваться в Союз, в район сияния на его территории «звезды востока». В район, так сказать, расположения воспеваемой тогда «столицы мира и тепла», а попросту говоря в столицу солнечного Узбекистана город Ташкент был отправлен Серега для дальнейшего своего излечения. Наконец-то покончено с генетически унаследованным интернациональным долгом!

И когда все это наконец закончилось, опять всплыли в травмированной анестезией Серегиной памяти рассказы ветеранов второй мировой о своих погибших товарищах: «Порой это просто не укладывалось в голове. Ведь еще какой-то час назад занимался Колян так же, как и все, какими-то обыденными утренними делами: побрился наскоро, вспомнил родных своих, представил, чем они сейчас занимаются, улыбнулся их фотографии, шутливо перебросился с другом одним-другим нелитературным словцом. Так же, как все, замер в окопе, ожидая окончания артподготовки, выскочил по команде, пошел вперед и вдруг — мертво лицом в липкую грязь. И сколько их упавших Колянов, Федянов, Петек… Во время боя не до павших. А после, когда про них, наконец-то устало вспомнят или свои или другие, то бросят их в братскую могилу, наскоро вырытую в грязи. Бросят несопротивляющимися кулями еще не начавшего тухнуть мяса. И все, поминай, как звали. А поминать долго никто не будет — кого самого назавтра убьют, а кто и просто забудет во фронтовой чехарде и череде часто меняемых товарищей. Да нет, после победы вспомнят, конечно же — мы же сейчас вспоминаем… А тогда некогда было — смертельная усталость сваливалась сразу после боя на измученное туловище, а еще надо было успеть похлебать чего-нибудь стылого из алюминиевого котелка и хоть не много, но поспать — часто так случалось, что со следующим рассветом начинался следующий бой. Да и не было тогда, честно говоря, полного ощущения того, что товарищей этих мы сегодня навсегда потеряли». И при воспоминаниях этих ветеранских рассказов вдруг отчетливо вспомнились Сергею последние, произошедшие с ним события. Вспомнились и сопоставились они с рассказами ветеранов. «Действительно, — думал Серега, — это ведь была совсем другая война, и по целям, и по масштабам другая. Но сколько между войнами этими общего. Наверное, между всеми войнами много общего, несмотря на разные времена, вооружение и условия их проведения — свои герои и обычные работяги войны, и все те же трусы, воры, предатели». И в голове его вдруг опять зазвучала очередная, тщательно скрываемая от широкой общественности и удивительно глубокая по своему психологическому содержанию «песнярская» песня (читатель не поленись, достань и прослушай, только обязательно в «песнярском» исполнении прослушай):

В тот день, когда окончилась война, И все стволы палили в счет салюта, В тот час на торжестве была одна, Особая для наших душ, минута. В конце пути в далекой стороне Под гром пальбы прощались мы впервые Со всеми, кто погиб на той войне, Как с мертвыми прощаются живые. До той поры в душевной глубине Мы не прощались так бесповоротно. Мы были с ними, как бы, наравне, И разделял нас только лист учетный. Мы с ними шли дорогами войны В едином братстве воинском — до срока, Суровой славой их озарены, От их судьбы всегда неподалеку. И только здесь, в особый этот миг, Исполненный величья и печали, Мы отделялись навсегда от них, Нас эти залпы с ними разлучали. Внушала нам стволов ревущих сталь, Что нам уже не числиться в потерях. И, кроясь дымкой, он уходит вдаль Заполненный товарищами берег. Суда живых — не меньше павших суд… И пусть в душе до дней моих скончанья Живет-гремит торжественный салют Победы и Великого прощанья…

И вспомнились они как то сразу все друг за другом, все боевые Серегины товарищи, молодые и мечтавшие о чем угодно, только не о возможности прибыть на Родину грузом «200». Каждого из них ждали дома в совершенно другом качестве. Нет, конечно же, нельзя сравнивать эти две войны по масштабам достигнутого (и были ли они, достижения при исполнении мнимого долга?) и потерям, но по психологическому содержанию все очень даже похоже. В некотором, тоже психологическом смысле, в «афгане» может даже и потяжелей было. По-тяжелей в том смысле, что как-то все было не так очевидно: на нас ведь никто не нападал и угрозы существованию чиновников попросту отсутствовали. И поэтому они, чинуши-то эти, таращили свои равнодушные бельма на пришедшего к ним с законной просьбой о каком-нибудь содействии инвалида-«афганца»: «Вы кто? Да-да. Что-то слышали. Интернациональный долг какой-то. Но мы-то никому совершенно не должны и совершенно тут ни при чем. Да, законы кой-какие льготы гарантируют вам, а вот Минфин — нет. Нет у нас денег на ваши льготы. Что вы здесь орете?! Мы вас туда не посылали! Вот найдите тех, кто посылал, и брызгайте на них слюной». Но найти посылавших, как правило, никому не удавалось. Кто-то помер уже, а кто-то надежно спрятался.

Сереге в этом смысле повезло больше: живым остался и инвалидом не стал. Больше того, за все переживания и мытарства даже награжден он был невозвращением обратно на территорию, населенную довольно враждебным народцем. Народцем, вроде как жаждущим от чего-то освобождения и постоянно взывающим о помощи к безотказным «шурави». Далее, воспользовавшись доверчивостью и заманив безотказных наших освободителей на свою территорию, стремился этот коварный народец от освободителей своих всяческими способами избавиться. Преследовал просто всякий раз одну и ту же, какую-то маниакальную в упорстве своем, дурацкую абсолютно цель — нанести доверчивым «шурави» травмы, несовместимые с жизнью. Иногда засранцам этим все же удавалось это сделать. Но почти за добрый десяток лет количество нанесенных ими травм этих смертельных, не превысило количество потерь, которые мы сами же ежегодно творим на наших дорогах, весьма отдаленно напоминающие автомобильные и очень похожих на едва обозначенные бедуинами направления в дикой пустыне. Во как мы друг-друга скрытно ненавидим! Странно это. Очередной парадокс какой-то получается. Вот, к примеру, если мы с кем-то не знакомы, и встретились, допустим, по делу. Как мы себя ведем? Конечно же мило так улыбаемся друг другу: «Как мы рады Вас видеть! Очень сожалеем, что не встречались раньше!» Но стоит увидеть друг друга в первый раз, таких же, казалось бы, незнакомых на импровизированной нашей дороге…! Дикая всеми обуревает в одночасье взаимная ненависть! «Ах, ты, скотина, посмел меня не пропустить, вот ужо же я сейчас, урод, тебя подрежу! Уж подрежу, так подрежу!» И подрезает ведь, шельмец окаянный! Резко так в сладострастии своем подрезает! И ощущает, пострел, — бах, долгожданный удар в автомобильную задницу и вынос на встречную полосу под 120-ти километрово в час в шустрости своей, 5-ти тонный какой-нибудь там захудалый самосвалишко! И в доме его короткое время играет грустно-торжественная музыка. Он ее почему-то не слышит. Может, наконец-то, о чем-то задумался? Никто не знает. Это теперь его тайна.

Но не только этим чудесным невозвращением в мир кровожадных туземцев награжден был Серега за свои ратные подвиги, а еще премирован он был еще и переводом в Ракетные войска самого что ни на есть стратегического назначения. «Вы не волнуйтесь, — говорили ему, — хуже уже не будет, там уже с «духами» перестреливаться вам не придется. Это ведь не основная ваша специальность — свинец по сторонам метать. И связь вы до этого какую-то смешную организовывали — какие-то сотни километров. Пора бы сосредоточиться на решении стратегических задач. А в Сухопутных войсках вам этого не дадут. Там, Вы будете всю жизнь и в холод, и в зной по полям, лесам, болотам и пустыням таскаться. Оси прокладывать и рокады тянуть за наступающими на учениях войсками. А в Ракетных-то войсках да еще стратегического назначения жизнь вас ждет совершенно другая. Будете себе в подземелье посиживать да различные кнопочки нажимать — у них там все автоматизировано. Тепло, светло, с крыши не капает, и, заметьте, никакой стрельбы! Если уж они, «стратеги» эти, вдруг стрелять начнут — все, всем остальным, а через некоторое время и им самим (когда ракеты кончатся) больше никуда торопиться не надо будет. И волноваться больше ни о чем никому уже не придется. Но это ведь все только в самом крайнем случае может произойти! А так, в повседневности липкой все в этих войсках стабильно, комфортно и хорошо. Что-что? У вас клаустрофобия?! Теряете сознание в замкнутых пространствах и не переносите подземелий? Ничем вам помочь не можем. Мы и так вам навстречу пошли, учитывая ваше маниакальное желание служить. Вам с вашими ранениями и перенесенными заболеваниями вообще в армии больше делать уже нечего. Вы уже готовый, законченный совсем инвалид даже по гражданским критериям. Это касательно вашего соматического здоровья. А относительно вашего психического здоровья должны вас предупредить, что сохраняется реальная угроза достижения Вами долговременного состояния вялотекущей шизофрении. Вы ведь помните бессмертную классику: «Если человек дурак — то это надолго!»? А Вы ведь после «афгана» своего, Вы ведь все уже состоявшиеся дураки и есть. Проблемные вы уже все. Так что прямой и безальтернативный путь вам уже предопределен — только в Ракетные войска самого что ни на есть стратегического назначения. Идите, идите, проваливайте, пока для Вас не стало уже все поздно. Пока мы еще ничего по Вашему поводу не передумали.

Настороженное отношение к службе в Ракетных войсках стратегического назначения Сереге и его однокашникам настойчиво прививали в течение всех пяти лет обучения в военном училище. Распределением в эти войска разгневанные военноначальствующие пугали самых нерадивых обучаемых военных всякий раз после совершения ими каких-нибудь из ряда вон выходящих воинских проступков. «Ублюдки! Скоты! Всех в РВСН отправлю! Сгниете там все у меня, уроды! В ракетных шахтах смердеть до конца века своего будете!» — заходился, бывало в истошном крике какой-нибудь очередной удрученный поведением своих подчиненных военноначальствующий.

Что же конкретно там, в войсках этих стратегических, было страшного? Никто из обучаемых военных этого точно не знал. Были предположения о многочисленных аспектах тяжести несения службы в заглубленных командных пунктах, но все предположения разбивались об один аргумент, состоявший в том, что многие выпускники попадали служить на не менее заглубленные командные пункты (с сопутствующими каждой заглубленности проблемами поддержания приемлемого температурно-влажностного режима) других родов и видов войск, и никто из них каких-то сверхчеловеческих трудностей не испытывал. Но все же что-то настораживало обучаемых военных и заставляло подсознательно побаиваться попадания на эти четыре зловещих буквы. Наверное, пугающая близость «ядерной» кнопки.