Повесть о пустяках
Шрифт:
— Таня! — кричит Хохлов. — Таня! Танюш!..
Кричит и машет руками, но в сумерках, в звоне бубенцов, запорошенная снегом, она не услышала его голоса и не обернулась. Хохлов бежит за санями, радостные рыдания мешают бежать, он спотыкается, падает в снег и снова бежит и машет руками.
— Таня!
Через двадцать лет старый народоволец Иван Павлович Хохлов заседал в Петербургском комитете кадетской партии. Путь не совсем прямой, но пройденный с безупречной искренностью, он доказывал, что внутренняя логика его была, очевидно, сильнее внешних несоответствий. Поэтому Хохлов не удивился, когда, оглянувшись, увидел рядом с собой бывших своих товарищей по подполью, по тюрьмам и ссылке: седеющих, полысевших, тучных адвокатов, писателей, врачей, земских
Хохлов возглавлял крупнейшее акционерное общество, имевшее отделения в самых захолустных углах Империи до Якутска включительно, где Иван Павлович когда-то сам открыл агентство, занимаясь делами в свободное от чинки чужих сапог время. Он уже отпраздновал пятнадцатилетний служебный юбилей, получив в подарок роскошный бювар с золотой монограммой, золотые часы с репетитором и с платиновой монограммой, ящик столового серебра, кабинет орехового дерева и зеленой кожи, «Потерянный и Возвращенный Рай» Мильтона в тисненом переплете и, наконец, увеличенную до двух аршин в длину фотографию, изображавшую юбиляра среди сослуживцев, в малиновой раме с золотыми кувшинками и лягушками. Фотография тут же была запрятана за платяной шкаф в коридоре, где довольно быстро стала приходить в негодность: сначала обломались лепные кувшинки с лягушками, потом разбилось стекло, и сквозь трещину проникла на физиономию угрюмого сослуживца пыль, за пылью — паутина. Но, вероятно, была в этом подношении некоторая доля торжественности и юбилейной грусти, потому что его так и не решились окончательно выбросить за дверь.
Хохлов носил сюртук маренго из настоящего английского сукна: Иван Павлович недолюбливал «лодзинскую продукцию», хотя и собирался в ближайшем будущем приобрести акции одного из лодзинских мануфактурных предприятий. Свою бороду, в которую уже просочилась седина, Иван Павлович подстригал теперь клинышком, а по жилету ползла тяжелая золотая цепочка с юбилейным жетоном. Жизнь Ивана Павловича была дорого застрахована в обществе «Урбэн».
Солидная квартира на Фурштадской улице (Плуталов переулок на Петербургской стороне, затем Бассейная улица у самых Песков, наконец — Фурштадская) говорила о жизни если и не богатой, то во всяком случае благополучной и независимой.
6
Год за годом нарастал быт в семье Хохловых. Чашки, прижавшись друг к другу, дремали фаянсовой дремой в обширном дубовом буфете, пестрые блюдца громоздились высокими слойками, ножи и вилки, ложки и ложечки — в удобных ящиках. Внизу, в подвалах буфета, теснились тарелки, блюла, миски, соусники. За буфетом висело холщовое чайное полотенце, вышитое петухами, и возвышался на столике самовар, похожий на кавалергарда.
Жена Хохлова добрела, ширилась, расплывалась…
Всеми своими корнями, всеми мелкими привычками, всеми запахами крепко упирается жизнь в землю. Запахи жизни разнообразны и чудесны. Запах деревянного масла еще не есть запах быта, но деревянное масло с корочкой и с ветошью — так пахнет уют (нянькин запах). Розмарин; бумажный ранет; шафранный ранет; анисовка, антоновка, грушовка; коричневое яблоко, крымское и белый налив… Прекрасно пахнет жизнью калач; подковки маковые; цукатный хлеб; одесские сайки; жулики; филипповские пирожки и выборгский крендель; пеклеванный хлеб, рижский и сепик; розанчики утренние, гребешки и пышки; слойки; городские сухари; ванильные сухарики, сахарный хворост; ситник с изюмом; песочный пирог; дынный хлеб; шафранные бабы; молочный хлеб; сластены; пряники — тульские, вяземские, медовые, имбирные; коняки мятные; куличи с кардамоном; разводы, узоры цветной глазури. Земляника-клубника — ягода: Виктория, ананасная, русская, лесная, садовая… Хруст березовых дров, изразцовый блеск печей, воск, мастика с охрой и чуточку мужского, мужицкого пота — так пахло благополучие в комнатах русских городов…
Полотеры уходят, забирая ведерко и щетки. Полотеры уходят, оставляя после себя легкий запах мужицкого пота. Тогда из дальней комнатки приплетается Колина няня Афимья. Ее колени, ее мягкие туфли говорят:
«Батюшки, скользко-то как! И на што такой каток разводить?» Няня любит послушать, особенно вечерами, семейные беседы Хохловых. Она прислоняется к косяку двери, устремляет взгляд в потолочный карниз и, прислушиваясь к словам, хрустит, хрустит старыми пальцами.7
Побольше нежности, побольше нежности: входит старенькая русская няня.
В степенном возрасте няня Афимья перешла от кого-то по наследству в семью Хохловых. У няни была кофточка навыпуск, в белую горошину по синему полю, и юбка в черную горошину по белому полю, черная косынка на голове. Няня Афимья была в доме своим человеком: за старшую. Самой барыне — и той читала наставления, и барыня слушалась. Гостей встречала, здороваясь за руку, о каждом составила свое мнение, всех судила строго и обоснованно. Дети, приходившие к Хохловым, кланялись старой няне почтительно и принимали ее просто за бабушку.
Была у няни маленькая комната в конце коридора, и в какую бы квартиру ни переезжали Хохловы, всегда находилась для няни комнатка в конце коридора. В няниной комнате сильно пахло деревянным маслом, которым мазала няня свои волосы под черной косынкой, а еще пахло корицей и ветхостью: люди к старости всегда немного пахнут тлением — приготовляются. В комнате стоял длиннущий сундук, обитый снаружи цветной жестью в шашку, а внутри оклеенный пестрыми обоями: цветы, птицы и яблоки. На сундуке расстилала няня матрас и так и спала всю жизнь на сундуке под лоскутным одеялом, потому что считала кровать пустым баловством. В углу киот с Казанской Божьей Матерью, со многими святыми, с лампадкой. Лампадка тоже попахивала деревянным маслом.
Полосатый ожиревший кот целыми днями дремал на сундуке в няниной комнатке, хотя няня и не любила ни котов, ни собак, зверей комнатного обихода; особенно боялась она котов в грозу и по ночам. Няня предпочитала им бородатых козлов, к которым относилась с древним, почти обрядовым уважением, белых слонов, петухов, мышей и домовых. Лучше всего уживалась она с домовыми; их водилось видимо-невидимо, и все они были разные; называла их няня воровскими кличками: «домушники», лохматые и теплые, как медвежата, ловили мух и черных тараканов, сгребали пыль к углам, трещали в печке поленьями и вообще блюли порядок; «форточники», любители сквозняков, хлопали фортками; «карманники» насыпали требуху по карманам, воровали копеечки, прятали ключи от комодов в неизвестные места.
Случались еще домовые «подушники» — те живали под подушками, питались клопами и шутки ради, без злобы, залезали иногда под одеяло, напуская бессонницу и прочие разные напасти, — поэтому няня Афимья, отходя ко сну, обязательно крестила у себя под подушкой…
Было няне под пятьдесят, когда присватался к ней Геннадий Тимофеевич Безредько, пузатый и седобородый кучер генеральши Котенковой. Афимья каталась на генеральском выезде, брала Коленьку с собой, в солидных трактирах совместно втроем чаевничали. Дело уже как раз подходило к свадьбе, как обрушилось на нянину голову несчастье. Геннадий Тимофеевич, должно быть, с похмелья, подвалил генеральшины сани под конку на Самсоньевском проспекте (и место-то выбрал безлюдное!); генеральша Котенкова кувырнулась в снег, разорвав во всю длину плюшевую ротонду на беличьем меху. К вечеру кучер Геннадий Безредько перестал быть кучером и уехал навсегда в деревню. Наутро няня, напившись чаю, одев, умыв и причесав Коленьку, потребовала расчет.
— Ночью подушник исщипал непутем, — объявила она. — Не уживусь.
И уехала. У няни Афимьи была своя драма.
Афимья открыла на Крестовском острове прачечное дело и зажила самостоятельно. Но не прошло и двух месяцев, как, позвонив у черного хода хохловской квартиры, няня ввалилась на кухню с тюками и котомками. Младший дворник Парашин тащил на спине сундук. Барыне Хохловой няня сказала:
— Продала я свою заведению за три рубли, поклялась на извозчика и вот и приплелась. Хошь — не хошь, а принимай старуху.