Повесть о старых женщинах

III

В то хмурое зимнее утро, когда Сэмюел отправлялся на страшный суд, Констанция не стала спрашивать его, какие он думает принять меры, чтобы оградить себя от капризов погоды. Она молча выбрала особую пару нижнего белья, и Сэмюел молча натянул на себя это особое белье, стоя в спальной у горящего камина, огонь в котором она неустанно поддерживала уже несколько дней. Затем он с придирчивой тщательностью надел свой лучший костюм. Не было произнесено ни слова. Не то чтобы между ними возникла отчужденность, но их отношения дошли до состояния лихорадочного возбуждения. Простуда терзала впалую грудь Сэмюела уже много недель, и никакие средства, изобретенные Констанцией, не помогали. Несомненно, несколько дней, проведенных в постели или хотя бы в комнате при постоянной температуре, способствовали бы выздоровлению. Однако Сэмюел не только не оставался в комнате, он не оставался в доме, и даже в Берсли. Свой раздирающий грудь кашель он возил с собой в холодных поездах, идущих на Стаффорд. Он не воспринимал голоса разума, он просто ни к чему не прислушивался, ибо находился в состоянии отрешенности. После Рождества наступил резкий перелом к худшему. Констанцию охватило отчаяние. Как-то ночью, когда Констанция, собравшись с силами, потребовала, чтобы он не выходил из дому, пока не выздоровеет, между ними разгорелась битва. В этой битве Констанция предстала изменившейся до неузнаваемости. Она умышленно впала в истерику, в ней не осталось и следа мягкости и нежности, она осыпала его ядовитыми упреками, она вопила, как настоящая фурия. Кажется почти невероятным, чтобы Констанция зашла столь далеко, но она поступила именно так. Всхлипывая, она обвиняла его в том, что кузен для него дороже, чем жена и сын, что его не беспокоит, не останется ли она вдовой из-за его упрямства. Под конец она истошно выкрикнула, что говорить с ним, все равно что головой биться об стену. Сэмюел отвечал тихо и холодно. Он заявил, что нечего ей выходить из себя, потому что он будет поступать так, как сочтет нужным. Это была совершенно невообразимая сцена, единственная во всей истории их совместной жизни. Констанция потерпела поражение. Она признала его, постепенно уняла рыдания и заговорила тоном побежденной. Она смиренно поцеловала его. Он ответил сдержанным поцелуем.

С тех пор она на собственном опыте узнала, сколько ужасного и унизительного страдания может принести упорство, когда приходится существовать рядом с ним. Она была совершенно уверена, что муж рискует жизнью, и не могла ничего сделать, она натолкнулась на главную черту его характера. Она поняла, что до поры до времени у нее в доме поселился сумасшедший, к которому нельзя подходить с обычными мерками. Непрерывное напряжение состарило ее. Беседы с Сирилом оставались для нее единственным источником отдохновения. Она говорила с ним откровенно, и слова «твой отец», «твой отец», звучавшие как жалоба, непрерывно слетали у нее с языка. Да, она изменилась до неузнаваемости. Часто, оставаясь одна, она плакала.

Однако она нередко забывала, что потерпела поражение. Она не имела представления, что значит вести войну благородно. Она вечно начинала все сызнова, стреляла во время перемирия и поэтому была чрезвычайно трудным противником. Сэмюел был вынужден, оставаясь твердым в главном вопросе, идти с ней на компромисс при разрешении менее важных проблем. Она тоже умела быть непреклонной, и когда губы складывались у нее особым образом, а глаза сверкали, он готов был надеть хоть сорок шарфов, если бы она приказала. Так что именно она предусмотрела все детали решающей поездки мужа в Стаффорд. Сэмюелу предстояло доехать до Найпа в экипаже, чтобы избежать невзгод, связанных с поездкой из Берсли по окружной дороге, и ожидания на холодных платформах. В Найпе ему надлежало сесть в экспресс и отправиться в путь первым классом.

В то утро, одеваясь при свете газа, он убедился, как тщательно она подготовила его отъезд. Завтрак был особым завтраком, и он должен был съесть его без остатка. Затем появился наемный экипаж, и он заметил, как Эми кладет в него горячие кирпичи. Констанция собственными руками надела ему галоши на башмаки, причем не потому, что было сыро, а потому, что резина хорошо сохраняет тепло. Затем она собственными руками обмотала ему шею шарфом и сунула под воротничок рубашки шерстяную фланельку. Собственными руками Констанция согрела его шерстяные перчатки и упаковала его в самое теплое пальто.

Потом Сэмюел заметил, что Сирил собирается выйти из дому.

— Куда это ты? — спросил он.

— Он едет с тобой до Найпа, — строго сказала Констанция. — Он посадит тебя в поезд и вернется домой в этом же экипаже.

Она оглушила его этим унизительным решением, свирепо глядя на него. Сирил посматривал на них обоих с притворной смелостью. Сэмюелу пришлось подчиниться.

Таким образом, в зимней мгле, ибо еще не рассвело, Сэмюел, в сопровождении сына, отправился на суд. Последним, что слышала Констанция, были раскаты ужасающего кашля, доносившиеся из экипажа.

Большую часть дня Констанция провела в лавке, в «углу мисс Инсал». Двадцать лет тому назад этот угол принадлежал ей. Но теперь он был отгорожен от остальной части прилавка не большими шляпными коробками в оберточной бумаге, а нарядной ширмой красного дерева с матовым стеклом, и внутри отгороженного пространства находились все приспособления, необходимые для деятельности мисс Инсал. Однако здесь по-прежнему было самое холодное место в лавке, о чем свидетельствовало состояние пальцев мисс Инсал. Констанция устроилась там не столько из необходимости наблюдать за лавкой, хотя и обещала Сэмюелу присматривать за ней, сколько из желания чем-то заняться, в чем-то принять участие. Мисс Инсал, чей трон оказался узурпированным, была вынуждена сесть у печки рядом с особами менее значительными; ей это было неприятно, что не замедлило отразиться на ее подчиненных.

День тянулся бесконечно. Приближалось время чаепития. Сирил должен был вот-вот вернуться из школы, как вдруг, ко всеобщему удивлению, появился мистер Кричлоу. Правда, его появление удивило мисс Инсал и остальных мастериц значительно меньше, чем Констанцию, ибо последнее время он от случая к случаю стал забегать во время чаепития, чтобы поболтать с мисс Инсал. Мистер Кричлоу никак не поддавался времени. Его высокая, тонкая фигура оставалась по-прежнему стройной. Черты лица не изменились. Он был седым еще много лет назад и больше поседеть не мог. На нем был длинный белый передник, а сверху толстый бушлат. В тонких, узловатых пальцах он держал газету «Сигнал».

Он явно не ожидал, что в углу окажется Констанция. Она шила.

— Ах, это вы! — произнес он своим неприятным, скрипучим голосом, даже не взглянув на мисс Инсал. Он пользовался репутацией самого грубого старика в Берсли. Но вообще-то в его манере держаться ощущалось скорее безразличие, чем грубость. Он как бы говорил: «Вам следует принимать меня таким, каков я есть. Может, я себялюбец, безжалостный, злобный и закоренелый, но тем, кому это не нравится, придется потерпеть. Мне все равно».

Он оперся локтем о верхушку ширмы и помахал «Сигналом».

— Мистер Кричлоу! — строго произнесла Констанция, она переняла от Сэмюела неприязнь к нему.

— Началось! — воскликнул он с тайным ликованием в голосе.

— Уже? — нетерпеливо отозвалась Констанция. — Уже есть в газете?

Ее гораздо больше беспокоило здоровье мужа, чем судебное дело по обвинению Дэниела Пови в убийстве, но, без сомнения, она проявляла к процессу огромный интерес. А сообщение о том, что суд начался, потрясло ее.

— Ай-яй-яй! — воскликнул мистер Кричлоу. — Вы, что ж, не слыхали, как газетчик орал только что на всю Площадь?

— Нет, — ответила Констанция. — Для нее газет не существовало. Ей и в голову не приходило хоть когда-нибудь развернуть газету. Свое любопытство (если таковое возникало) она всегда удовлетворяла без помощи всемогущей прессы. И даже в этот день у нее не возникло мысли, что стоило бы заглянуть в «Сигнал».

— Ай-яй-яй! — повторил мистер Кричлоу, — судя по всему, слушание началось в два часа или около того. — Его отвлекло шипение газового светильника, и он тщательно прикрутил его.

— Что там пишут?

— Пока ничего! — ответил мистер Кричлоу; и они прочли несколько коротких фраз, напечатанных под крупным заголовком, в которых описывалось официальное открытие судебного разбирательства по делу об убийстве Дэниелом Пови его жены.

— Некоторые тут говорили, — заметил он, сдвинув очки на лоб, — что суд присяжных изменит формулу обвинения или что-то в этом роде! — Он рассмеялся, как человек, с отвращением допускающий подобную нелепость. — Ох! — задумчиво добавил он, повернув голову, чтобы посмотреть, слушают ли его мастерицы. Они слушали. Не хватало еще требовать от них в такой день строгого соблюдения этикета, принятого в лавке.