Повесть о суровом друге
Шрифт:
Отец Алеши Пупка когда-то работал газожогом в шахте. Мой отец рассказывал, какое это было опасное дело. Углекоп надевал на себя овчинный тулуп, вывернутый наизнанку, обматывал лицо мокрыми тряпками и спускался в шахту. Там, под землей, нужно было поджечь скопившийся газ, а самому упасть в канаву с водой и ждать, пока газ выгорит. Алешкиному отцу не повезло. При взрыве ему выжгло глаза. Когда он вышел из больницы, товарищи сложились и купили ему у персиянина подержанную шарманку вместе с попугаем...
Мы подошли ближе и стали слушать, как поет шарманка.
Сверху
Возле шарманщика стоял городовой в белом кителе, с облезлой черной шашкой, свисающей до земли. Оранжевый шнурок от револьвера обвивал его шею. В руках городовой держал по куску кавуна и, вытянув шею, чтобы не закапать китель, хлюпая, грыз то один, то другой кусок. С усов у него текло, к бороде прилипли черные косточки.
Это был известный всему городу полицейский по прозвищу Загребай. Его ненавидели даже собаки.
– Попка-дурак, - забавлялся городовой, тыча в клюв попугая коркой от кавуна.
– Дур-рак, - вдруг отчетливо прокартавил попугай и угрожающе растопырил куцые крылья.
Мы с Васькой разинули рты от удивления - птица говорила по-человечески!
В толпе смеялись, а попугай будто понимал, что именно он рассмешил людей, и повторял как заведенный:
– Дур-рак! Дур-рак!
– Н-но, ты!
– пригрозил городовой и сбил попугая арбузной коркой. Птица повисла на цепочке вниз головой и беспомощно хлопала по шарманке зелеными крыльями, пытаясь взлететь.
Городовой наступал на нищего:
– Чему скотину учишь, балда?
Пятясь от полицейского, старик споткнулся и упал, повалив и шарманку. Медяки, звеня, покатились по пыльной земле. Городовой пнул слепого ногой.
– Проваливай! Живо!
В это время мимо проходил отец Абдулки Цыгана, дядя Хусейн. Он работал на доменных печах каталем, возил тяжелые тачки с рудой. Дядя Хусейн, уставший, едва плелся и нес под мышкой охапку дров.
– За что ты человека обидел?
– вступился за нищего дядя Хусейн. Думаешь, как тебе селедку прицепили, так можно над людьми издеваться?
– А тебе чего надо, татарин - кошку жарил?
– огрызнулся городовой, отряхивая шаровары.
– Тоже понимает: «че-ло-век».
– Вот ты-то и не человек, - сказал дядя Хусейн.
– Держиморда ты, хрюкало императорское!
Городовой выпучил глаза:
– Чего, чего? Государя императора чернословишь?
Городовой схватил дядю Хусейна за грудки:
– А ну стой!
– Стою. Чего мне бежать? Я правду говорю.
Загребай сунул в рот свисток и, надувшись от натуги, принялся свистеть.
Из-за угла, придерживая на ходу шашку, выбежал городовой, за ним другой, третий. Они схватили дядю Хусейна. Один ударил его по лицу, другой разорвал на нем рубашку.
Дядя Хусейн был коренастый и сильный - в каждом кулаке по пуду. Озлившись, он начал расшвыривать городовых. Но прибежал на помощь еще один, и они поволокли дядю Хусейна в чей-то двор.
Люди бросились к щелкам
забора, но Загребай отгонял:– Разойдись!
Со двора доносились глухие удары, возня и голоса полицейских:
– Под печенки ему, Герасим, под печенки!
Стало жутко. Люди на улице взволнованно зашумели:
– Надо заступиться, ведь убивают человека!
– Поговорите еще... В Сибирь сошлю.
В эту минуту из-за угла, блистая черным лаком, выехала пролетка. В ней сидела барыня в шляпе, а рядом - пристав, одетый в белый мундир с золотыми пуговицами.
Как видно, пристав дал знак, кучер натянул вожжи, и кони остановились, перебирая ногами.
Загребай козырнул приставу:
– Ваш благородь, здесь один мастеровой кричал: «Долой царя!» - и ударил меня по морде.
– Врет он!
– зашумели в толпе люди.
– Ваш благородь, истинный бог, правда.
– И городовой перекрестился.
Пристав лениво махнул рукой и приказал:
– Арестовать!
– Господин пристав, рабочий не виноват!
– кричали люди.
– Я лучше знаю, кто виноват, а кто нет, - ответил пристав, и пролетка покатила.
Городовые выволокли со двора дядю Хусейна. Я взглянул на него и отшатнулся: он был весь в крови, ноги безжизненно волочились по земле...
– Господи, куда же царь смотрит?
– сказал высокий худой человек в очках.
– Турку в ухо твой царь смотрит, - ответил старичок и зло сплюнул.
– Так вам и надо, бунтовщикам, - ворчал Загребай.
– Только знаете бастовать, а работать вас нету. На войну всех, тогда узнали бы...
– Тебя там и не хватает...
– Молчать!..
На место сборища прискакали двое верховых полицейских. Они завертелись на конях среди толпы, неистово размахивая плетками:
– Разойдись, а то всех в тюрьму!
Люди хмуро стали расходиться. Я тоже отошел.
Один Васька стоял посреди улицы, заложив руки в карманы, и не двигался с места. Лицо у него побледнело от какой-то непонятной решимости.
Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.
– Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!
– А я не разойдусь!
– упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.
Полицейский замахнулся плеткой:
– Уходи!
– Не уйду, здесь наша улица!
– Стебани его, Ермил!
– крикнул второй полицейский, натянув повод коня.
– А я все равно не уйду!
Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.
– Уходи, а то убью!
– И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.
Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.
– Ну его к свиньям, Ермил, поехали!
Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы. В глазах у него стояли слезы. Я шел сзади. Васька остановился, поглядел в ту сторону, куда ускакали полицейские, и проговорил со злостью:
– Ваше благородие - свинья в огороде.
– Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.